Ознакомительная версия.
– Милостивый государь! Я знаю, что вы не подчинены моему начальству. Но в настоящем деле у нас цель общая – ибо государь повелеть соизволил мне в особенности озаботиться, чтобы переход казенных крестьян в удел совершился мирно и покойно; а так как я должен признаться вам, что, служа постоянно по военной части и не быв помещиком, не знаю всех подробностей крестьянского быта, а между тем по настояниям и моего и вашего начальства должен предполагать, что существует разница между бытом казенного и удельного крестьянина, а потому прошу вас ради пользы службы, если бы вам пришлось делать какие-либо распоряжения, разорительно переменяющие привычки крестьян: приступая к оным, не откажите мне – не письменно, но хоть словесно предварить меня, чтобы я во всякое время был готов, если надобность потребует, вам содействовать…
– Вижу, ваше превосходительство, – отвечал он мне, – цель вашу: вам очень хочется взять удельных крестьян под вашу руку. Это очень легко сделать. Я завтра же рапортуюсь больным, и вы можете распоряжаться, как вам будет угодно…
– Господин Бестужев! – вскричал я, весь вспыхнув от такой наглости. – Я виноват, что повод к такой дерзости вашей подал я сам тем, что с первого раза не осадил вас, когда вы позволили себе явиться ко мне, начальнику губернии, в этом фраке! Знайте, что я не унижу себя принятием ваших на себя обязанностей, но сейчас же вас отрешу и с жандармом прямо отправлю в Петербург при донесении моем государю, а вас заменю другим чиновником.
Он затрясся от испуга и, переменя тон, тотчас стал извиняться, говоря, что, точно, был неосторожен, что от усиленных занятий голова его в напряженном состоянии, часто не помнит, что говорит, и что он просит великодушно простить его и что цель у него точно та же, как и у меня, – исполнить волю и повеление государя. В доказательство того, что он смотрит и почитает меня как хозяина здешней губернии, следовательно, отчасти и своим начальником, – это то, что, когда завтра будут представляться мне чиновники, он прибудет тоже со всеми своими служащими и с рапортом – одним словом, видимо перепугался и образумился.
Как много я ни был предупрежден в Петербурге, но я не думал, чтобы Бестужев был таков, и, предвидя в будущем общее с ним служение, я взял на себя опять пригласить его сесть с собою, стал говорить о деле. Ответы получал пристойные и удовлетворительные, а через полчаса, отпуская его, я же извинился в своей горячности. Просил его не только извинить меня, но не перепускать через порог этого происшествия и размолвки между нами. Просил отнюдь не являться ко мне с рапортом, повторяя, что не признаю себя его начальником в частности, но на случай затруднений при переходе крестьян по воле его же начальства обязан с ним участвовать вместе, и получил от него слово, что все останется между нами, как будто не было размолвки, и никому ни слова не скажет об этом. На другой день он приехал, вместе с прочими чиновниками, в мундире, и я в тот же день в числе значительнейших лиц заплатил ему мой визит. На Святой неделе обедал у него публично – а он между тем, исказив наш разговор, с жалобой на меня в тот же день отнесся к Перовскому и тем положил основу неприязни сего последнего ко мне и настоящему (писано в 1841 г.) неприятному для меня положению.
На другой день чиновники и жительствующие в городе дворяне удостоили меня своим посещением, и после них явился и г-н майор Э. И. Стогов. Сей последний доставил мне в разговоре по крайней мере некоторые сведения, которые указали мне путь к моим дальнейшим действиям.[447]
Ровно через две недели после вторичного посещения Бестужева, я получил официальное письмо от Перовского, в котором он пишет мне, «что при отъезде моем из Петербурга он просил меня покровительствовать и содействовать удельным распоряжениям, но он опасается, чтобы не произошло тут какого-либо недоразумения. Удельное начальство и управление имеют особые правила и учреждения, состоя в непосредственном ведении удельного департамента, а потому, и теперь повторяя свою покорную просьбу о том же предмете, долгом считает присовокупить, что эта просьба именно относится к тем случаям, когда местное удельное начальство само будет обращаться за содействием», – одним словом, я понял, что Бестужев жаловался на то, что произошло между нами при первом нашем свидании, представив Перовскому весь разговор в превратном виде.
Я отвечал Перовскому, что помню в буквальном смысл все сделанные им в Петербурге мне наставления и поручения; что вовсе не думал ни на волос отступать от них. С юности моей поставил себе за самое строгое правило – не вмешиваться никогда в чужие дела, и я свято по сие время следую оному. Не нарушая его, не нарушу и в отношении удельного ведомства. Через две почты я получил указ сената, что сенатору Перовскому высочайше повелено отправиться в Симбирск для удобнейшего устройства удельного управления и для соглашения действий оного с местным губернским начальством, предоставляя ему действовать в сем случае на правах ревизующего губернию сенатора. Перовский прибыл в Симбирск около половины мая.
На первый день Св. Пасхи я обедал у князя Баратаева, уже не губернского предводителя, но за неутверждением такового исправляющего эту должность. Кроме этого звания он исполнял обязанности попечителя губернской гимназии и секретаря «Общества христианского милосердия», существовавшего в Симбирске уже пятнадцать лет. Первым учредителем оного был князь Баратаев, а председательница – супруга генерал-майора Ивашева,[448] и все общество состояло под непосредственным покровительством императриц, сперва Елисаветы Алексеевны, а потом Александры Федоровны.[449] Цель оного была – пособие нуждающимся, стыдящимся просить милостыню, воспитание и покровительство девицам, дочерям бедных чиновников и разночинцев, служащих в губернии. Первоначально число воспитанниц назначено было десять, а затем, когда средства общества усилились, численность оных прибавилась до двадцати и потом до тридцати, далее же не шла. Заведение это помещалось в небольшом каменном двухэтажном доме с садом, пожертвованном одним из членов, и как внутреннее управление, так равно и воспитание, получаемое девицами, признано было примерным не только всеми, но и самим государем, удостоившим в пребывании своем в Симбирске обозреть это заведение во всей подробности. Так как воспитанницы, поступившие туда, исключительно принадлежали к бедному сословию и по выходе оттуда по необходимости встречались в семье с нуждой, то вся роскошная обстановка, какую встретишь в подобных заведениях, была устранена, и только самая строгая чистота, поддерживаемая самими воспитанницами по очереди, царствовала повсюду. Мебель, кровати, постельное белье были самые простые, еда тоже, но сытная, и все внимание начальницы обращено было на то, чтобы девицы относительно всего обыденного и необходимого работы исполняли бы собственноручно, ничего не поручая служанкам, кроме, конечно, самых черных работ. Занятия их заключались преимущественно в рукоделиях и в преподавании некоторых новейших языков и других предметов, необходимых, чтобы быть порядочной гувернанткой, музыки и танцев – последнее скорее как гигиеническое средство, в виде усиленного моциона. За все время своего существования заведение ни разу не испросило пособия ни копейки от казны, а постоянно поддерживалось одной частной благотворительностью, и во время пребывания моего в Симбирске благодаря разумной и честной распорядительности управления этого заведения оно насчитывало у себя уже капиталу до 70 тысяч рублей ассигнациями. В Симбирске находилось еще и другое заведение, содержимое также на частные благотворительные средства, – дворянский пансион с двадцатью воспитанниками, коим заведовал тот же князь Баратаев.
Ознакомительная версия.
