Был август 1976 года, когда мы встретились с ним под тенью высокой ели. Теперь я пишу эти строки в 2004 году, но не могу забыть беспокойства отца Николая: «В Церкви больше не должно быть безграмотных. Евангелие ушло из нашей жизни».
Георгия, мать калеки Александры, жила в одиночестве на западной стороне селения Прусос. Её жизнь была доказательством того, что неотлучное пребывание на одном месте само по себе не может повредить человеку. А теперь я без прикрас изложу то, чему был свидетелем. Очевидно, истинное благородство – дар от Бога, который Он даёт тем, кто может возрастить это качество и довести его до совершенства. Я часто думал: «Пусть придут сюда люди мира сего, ложно именующие себя благородными, и посмотрят, что может сделать Бог из человека посреди этих высоких гор». Георгия была высокой, но не благодаря туфелькам на высоких каблуках. Она была образованной, хотя и не заканчивала университетов. Она была щедрой, не имея богатств. Я однажды сказал ей:
– Там, где ты живёшь, тебя никто не видит.
– Ну и что, отче? Меня видит Бог, а я вижу Его. В моём захолустье я ежедневно встречаюсь со всеми людьми, которых Он приводит ко мне. Люди приносят много разных помыслов, а Бог – только один хороший помысел: Свою любовь.
Подобной цветущему миндальному дереву посреди лютой зимы была мать Александры, помогавшая по хозяйству Прусийскому монастырю. Она была настоящей княгиней с богатым внутренним миром и красивой внешностью. Если бы она стала носить самые дорогие украшения, то это повредило бы её природной красоте. Каждому, кто внимательно смотрел на неё, невольно хотелось, чтобы у него была такая мать или жена. Природной красоте Георгии соответствовали благородные манеры, от которых гость, зашедший в её бедную хижину, чувствовал себя на седьмом небе.
Когда такие люди уходят от нас в далёкую страну живых, у нас остаётся одиночество и безутешная скорбь из-за того, что мы теряем соль, теряем дорогие пряности Востока, которые придают вкус нашей жизни.
На другом конце селения жила ещё одна замечательная своим благородством женщина – Васило. Она была женщиной мужественной, как израильская пророчица Девора, сильной и телом, и душой, человеком, полностью отдающимся своей работе, и не из пристрастия к деньгам, а из любви к монастырю и его насельникам. Она любила Богородицу и Её чад – монахов. Мы проработали вместе с ней восемь лет. Она никогда ничего для себя не просила и ни разу не воспользовалась тем, что была для нас необходимой. Никогда между нами не проскочило ни одного резкого слова. Она трудилась в монастыре с раннего утра до вечера, а если нужно было остаться до ночи, то она никогда не отказывалась и не жаловалась на задержку. Уста свои она держала закрытыми, а руки и ноги были всегда готовы к работе. Наши вещи она стирала в ледяной реке даже зимой, не обращая внимания на местный суровый климат. Кроме того, она мыла туалеты и жилые помещения, меняла на кроватях постельное бельё, помогала на огороде и в переноске строительных материалов. А в оливковых рощах, принадлежащих монастырю и находящихся возле Агриниона, первой была девица семидесяти пяти лет – Васило.
Она была моей лучшей послушницей как в том, что касалось работы, так и в том, что касалось её духовной жизни. После её кончины я ежедневно думал: «Ушла Васило, нигде её нет». Как могло у этой исстрадавшейся дочери прусийских лесов и ущелий появиться такое благородство, такой дух самопожертвования? Васило стала нашей матерью, а мы – её любимыми детьми. Пока мы жили в этом монастыре, я годами наслаждался удивительной материнской любовью и заботой этой женщины, будто пришедшей из давних времён, хотя из-за расстояния, которое часто разделяло нас, с ней не всегда можно было даже поздороваться. Там я понял, что если в наших сердцах действительно есть Христос, то нас ничто не сможет отдалить друг от друга, как бы далеко мы ни находились.
Перед кончиной её постигло испытание: во время сбора оливок она повредила ногу. Мало-помалу она стала угасать и без жалоб, без ропота, но с именем Богородицы на устах оставила этот мир и перешла в вечность.
В моей жизни было много людей, любовь которых светила мне, но имён их я уже не помню. И всё-таки я не могу не вспоминать о тех, кто вместе со мной переносил дневной жар и холод ночи. Сподвижничество – одна из важнейших сторон человеческой жизни, в чём бы оно ни проявлялось: в духовной ли брани, в телесных ли трудах. Как важно, чтобы люди были настолько едиными, чтобы многие составляли как бы один организм! Какой скорбью проникнуты слова Богочеловека: «Вы Меня оставите одного»[222]! Но теперь пора вернуться к моим замечательным знакомым.
Анастасий был родом из Эвритании[223], из деревушки Долиана, которая находится за селением Мегало Хорион. Чтобы туда добраться, нужно выйти из Мегало Хорион, подняться на вершину высокой горы Цука и спуститься по другому её склону. На этих высоких уступах когда-то поселились наши предки, спасаясь от притеснений турецких властей. Сегодня там, наверное, никто уже не живёт. До этого пустынного убежища турки, может быть, и не добрались, но туда добрался дьявол, и не только добрался, но и обосновался. Дядя Анастасий рассказывал мне: «Одна женщина в этих местах занималась колдовством. К ней многие приходили, даже издалека, чтобы навести порчу на своих ближних. В те ночи, когда она занималась своими бесовскими делами, раздавался такой сильный грохот, что нам казалось, будто горы сдвигаются со своих мест, что они сейчас упадут и раздавят нас. В такие вечера нам было не до сна, никому не хотелось разговаривать. И даже когда в 44-м году после нападения партизан она ушла из нашего села в Панэтолион, здесь не стало спокойнее. Бесы продолжали наводить на нас ужас, пока мы не пригласили покойного митрополита Навпакта и Эвритании Христофора Александропулоса. Он прочёл молитвы об изгнании злых духов, и только после этого здесь стало спокойно. В этом месте не ведьмам бы колдовать, а монахам подвизаться».
С дядей Анастасием я познакомился в 75-м году, когда ему было уже под восемьдесят. Он был немного сутулым, но с лицом таким светлым, приятным, радостным и чистым, как у маленького ребёнка. Глаза у него были голубыми и сияющими, как окна освещённого изнутри храма, светящиеся среди ночи. Как только я его увидел, то сразу же почувствовал к нему сильное расположение и подумал: «Да он прямо как храм Божий!» Его лицо показалось мне тогда похожим на освещённую светом свечей сельскую церковь в рождественскую ночь. Я начал думать, как бы мне с ним познакомиться поближе, но это оказалось ненужным: он сам подошёл ко мне и захотел исповедаться. Возможность узнать его лучше обрадовала меня не меньше, чем его – возможность исповедаться. И хотя в то время сильное переутомление не позволяло мне исповедовать, я с радостью согласился, так как был уверен в том, что его душа окажется «устланной горницей»[224]. С благоговением к Таинству исповеди рассказал он мне о своей жизни. Он чувствовал, что конец его близок, и потому хотел принести исповедь за всю жизнь, как умирающий.
