Стефангаген. Глубокий замысел, господин советник.
Тауберт. Гениально! Неимоверно раздутому ломоносовскому самомнению такой удар убийственнее яда.
Шумахер. Я великую прошибку сделал в своей политике, что допустил Ломоносова в профессора. Пора эту прошибку исправить! Молитесь о божьей помощи, друзья. Преступники сами не торопятся на виселицу. Их ведут силой и с молитвой. Что это?
Слышна музыка и пение.
Тауберт. Это поет Доротея.
Шумахер оглядывается и видит бюст Петра Великого. Что-то кажется ему странным в этом бледном лице. Он берет свечу, подходит ближе и освещает лицо Петра, на котором круглые, выпученные глаза отсвечивают красноватым пламенем.
Шумахер. Последнее время Ломоносов часто говорит, что Петр Великий смотрит на нас без расположения. Неправда! Ко мне взор его всегда был благосклонен… (Вглядываясь, пятится.) Настаиваю, он и сейчас благосклонен… и гнев его только чудится!
Тауберт и Стефангаген при звуках его дрожащего и испуганного голоса смолкают. Он почти кричит.
Чего испугались? Молитесь!
И под чтение молитвы и пение Доротеи Шумахер, поднеся свечу к самому лицу Петра Великого, с напряжением глядит в страшные и гневные глаза его.
Химическая лаборатория Ломоносова.
Отделение дома, по состоянию которого можно думать, что чья-то рука, любящая порядок, пытается придать этому помещению некий уют, нечто удобное для книжных занятий, но другая, мятежная рука, постоянно превращает этот кабинет не то в склад, не то в какую-то механическую мастерскую. Рукописи и книги перемешаны со слесарными инструментами и материалами. Некрашеные сосновые полки вдоль стен заставлены бутылями и колбами, среди которых всунут какой-нибудь манускрипт или свиток древней летописи. Медный глобус полузавален осколками руд с наклеенными на них ярлыками. Добавим, что каждый предмет — будь то модель летающего корабля или новая зрительная труба, — представлен в нескольких изменениях. Гений, придумывающий постоянно новое, нетерпелив и не может успокоиться на одном.
В комнате две двери. Одна широкая, скорее всего похожая на железные ворота с калиткой в них, ведет в большую комнату, где находятся плавильные и обжигательные печи и стоит «громовая машина», другая — поуже, ведет на крыльцо и в сад. Когда открывается калитка в большую комнату, оттуда доносится гудение пылающих печей, лязг мехов и открываемых печных дверок.
Над картой, раскинутой по столу, склонились Ломоносов, Нартов, Крашенинников и генерал Иконников, позади которого стоят его адъюнкты. Вокруг стола ходит, заложив руки за спину, Рихман, углубленный в свои думы. Поодаль стоят студенты, что отправляются на Урал.
Иконников (диктуя адъютанту). «…и тем ломоносовским студентам трудиться положенные им годы на тех заводах и весь Урал изучать…» (Отрывается от карты и вдруг читает.)
Стараться о добре, коль дозволяет мочь,
День в пользе провожать и без покоя ночь,
И слышать о себе недоброхотны речи, —
Не легче, как стоять против кровавой сечи.
Так, так, Михайло Васильевич! Всяк, кто ноне берется за труд ради отечества, так думает. И ученикам твоим также тяжко предстоит трудиться…
Рихман (на ходу заглядывая в «большую» комнату). А твоя, Михайло Васильич, «громовая машина», пожалуй, побольше моей будет.
Ломоносов. Егор Вильгельмыч! Точь-в-точь такая же!
Рихман. Право, больше. А вот я ее возьму да и измеряю. (Уходит.)
Крашенинников (глядя в карту). Стало быть, Федор Ростиславич, на Ягошихинские казенные заводы поедут учить плавить металл новым способом Ермола Шелех и Никита Укладник?
Иконников. Так, господин академик Крашенинников.
Ломоносов (помощнику). Захар, железо пробной плавки под нумером шестьсот сорок два! (Иконникову) Федор Ростиславич!
Иконников (опять чертя на карте). Ась, батюшка?
Ломоносов (взяв от Захара образец). Железо из руды, что найдена близ уральского местечка Златоустова. Руда богатая. Много ее?
Иконников. Хватит надолго. (Показывая руду.) Каковы Златоустовские руды, господин академик Нартов?
Нартов. Руда отменная.
Крашенинников. И железо отменной чистоты.
Иконников. Доложу Бергколлегии: откроем еще в Златоустове завод! Но коли новый завод, так и плавить надо по новому вашему методу? Вот тебе и на! А кого ж туда послать, Михайло Васильевич? Всех расписали!
Ломоносов. Ермолу Шелеха и Никиту Укладника.
Иконников. Да мы их посылаем на Ягошихинские!
Ломоносов. Управятся.
Иконников. Столь вы на них уповаете?
Ломоносов. А вот я покажу, сколь уповаю! Шелех! Укладник!
Входят Укладник и Шелех.
Подайте-ка генералу ваши манускрипты и чертежи.
Шелех. В народе говорят: не смотри начало, смотри конец. А ведь тут совсем черновики, Михайло Васильевич!
Ломоносов. А забыл другую пословицу: против огня и камень треснет? Тащи! (Строго и вместе с тем ласково.) И ты, Петер Алексеев, свои манускрипты сюда тащи.
Иконников (читая). «Пушечно-артиллерийское дело» — Петер Алексеев. Господину академику Нартову, знатоку пушечно-артиллерийского дела, думаю, будет приятно ознакомиться с этим манускриптом?
Нартов. Дай его сюда, сударь мой!
Ломоносов. Ты, Андрей Константинович, написал дивную книгу о Петре Великом. И, чаю, будь Петр жив, он хорошо бы отозвался о сих молодых людях. А, каково, Андрей Константинович?
Нартов (впившись в манускрипт). Ах, обожди, сударь мой!
Ломоносов. Задело! Ермола, передай манускрипты Степану Петровичу.
Крашенинников (читает). «Металлургия» — Ермола Шелех.
Ломоносов. Крашенинников разберется! Мы с ним вместе учились в Заиконоспасской славяно-греко-латинской академии. А потом я поехал доучиваться в Германию, а Крашенинников — на Камчатку. И еще неведомо, кто из нас большему научился.
Крашенинников. Что ты, Михайло Васильич!
Ломоносов. Право, так. Труд твой — «Описание земли Камчатки» будет славен вечно. Я рад, что в лаборатории моей вижу великого путешественника и натуралиста.
