Шелех. Философ, Николай Никитыч, а ты б подметки-то подкинул: нога из сапога нам подмигивает. Язык у тебя хорош, а подметки никуда.
Поповский. Ничего. Язык мысли кормит, он же и до победы доводит. А от победы до крепких сапог один шаг!
Ученики смеются.
Возвращаются Ломоносов, Елизавета Андреевна и Рихман.
Рихман. А мне пора, Михайло Васильевич, к моей громовой машине.
Ломоносов. Обождите. Обедать будем. А тучу не прозеваем: у меня на крыше ученик сидит, сторожит. Гриша!
Уктусский (сверху). Туча еле-еле видна, Михайло Васильевич. И грому не слышно. Оно и лучше: доброе молчанье лучше худого ворчанья. (Уктусский скрылся.)
Ломоносов. Ну вот, видишь. Может и грозы-то не будет.
Рихман. В воздухе душно. Животные томятся. Будет гроза.
Ломоносов. Поповский!
Поповский. Бегу!
Ломоносов. Вот поэт! Сразу догадался. Куда же побежишь?
Поповский. Два штофа водки!
Ломоносов. Четыре.
Елизавета Андреевна. Спиваться, что ли?
Ломоносов. Поморов, земляков, жду. Ну, и ребят проводить надо.
Поповский и Елизавета Андреевна уходят.
(к ученикам). Все задачи свои составили?
Голоса. Все! Все составили! Все написали!
Петер. Один только Анкудин Баташ еще в своем подполе пишет побасеночки свои.
Ломоносов. Не нравится?
Петер. Работы его по коже нравятся, а побасенки — нет. Не до шуток нам, Михайло Васильевич! Шутки шутить — людям голову мутить. Вот что народ-то говорит! Что грозно, то — честно; что смешно, то — грешно.
Ломоносов. Верно. Сей слезы, радость пожнешь. А только вдруг, Петер, он радость эту издалека чует? Баташ — млад годами, зато стар бедами. Слушай, поле, что про грозу лес шумит. Эх, отроки мои, драгие воспитанники! Металлов милые искатели! Перелистывая ваши задачи, думаю: «А, впрямь, не пустить ли их в свет? Пометив тайными значками, какими-нибудь литерами? Какова инвенция-то, а? Какова выдумка? И сие сотворить не для реванжа или отмщения академикам, а что б действительно работы вам облегчить». Ха-ха! Никита! Ермола! Ваша задача из первейших. Имена ваши на ней зачеркиваю. Под каким тайным знаком хотите задачу пустить? Какую выберешь литеру, Ермола?
Ермола Шелех и Никита Укладник из крестьян, но крестьянского, кроме того, что они подстрижены в скобку, у них сохранилось мало. Их роднит другое — дружба. Они выходят вперед почти одинаковым шагом, и глаза их сверкают одинаково фанатично.
Укладник. Чать, призрак и мечтание все это, Михайло Васильевич, — где нам состязаться с академиками?.. А все-таки очертание сего зажглось в душе. Перебираю буквы — аз, буки, веди…
Шелех. Возьмем же — «веди»! Сие слово — самосветочь. Ты знаешь, Михайло Васильевич, мы с тобой, по рождению, соседи: с реки Двины. Народ у нас там упорный, якоже реши старой веры держится.
Укладник. И торгу временному не поддавался, а, придя в ярость, муки за веру нес, аж до того, что сжигал себя в гнездах своих. Мы же…
Шелех. Мы пришли к новой вере, ломоносовской. В человека веруем! И, коли надо, все, что отечеству потребно, сделаем. Задачи наши о металле — металлу нальем во множестве.
Никита Укладник. А потому задачу, Михайло Васильич, помести под тайной литерой — «веди», веруем-де! — и добьемся!
Ломоносов. «В». (Пишет.) А под какой буквой писать твою задачу, Петер Алексеев?
Никифор Пиленко (выходит). Петеру Алексееву лучше бы поменьше говорить, Михайло Васильич. Мысли у него дерзкие, и держать он их в себе не любит. Я — украинец, Михайло Васильевич, наш народ не трус, да еще, вдобавок, я и у запорожцев побывал. Но и меня иногда от его слов мороз по коже дерет!
Ломоносов. Не от трусости сей морозец, а от справедливого негодования. Признаться, и меня сей морозец частенько прохватывает.
Пиленко. Да и наши-то близкие, Михаил Васильевич, все произволом покалечены. Отца Ермолы Шелеха барские конюха кнутами заполосовали до смерти. У Никиты брат на галерах зачах. Конон Ракитин из монастырских крестьян, так его семейные шестой год в монастырской тюрьме гниют. У Петера Алексеева невеста… Я украинец. Лет пять назад пошел я с запорожцами против турок, вернулся, а дом мой разграбили не хуже турка. Кто? Да янычары того недруга украинского, что Украину в юзилище, в тюрьму превращает, а казаков — в колодников, янычары того гетмана Разумовского!
Укладник. Петер, а хорош у тебя юстицрат, советник-то твой, говорю, хорош? Тебя уговаривает молчать, а сам по чубу обухом бьет, ха-ха!
Ломоносов. Ничего, мы все, вроде Андрея Константиновича, туги на ухо. Продолжай.
Пиленко. Прости, коли сболтнул что опромешно, Михайло Васильевич. Скажу только, что кормчими у нас — отечество, наука и ты, Михайло Васильевич!..
Хочет поцеловать руку Ломоносова. Ломоносов встает, обнимает Пиленко. Все бросаются к Ломоносову, повисают на нем.
Ломоносов (растроганный). Буде, буде… Какую ж литеру ты, Петер, своей задаче дашь?
Петер. Литера «твердо»: начальная буква слова «тысяча». (С силой, весь дрожа). Тысячу бы мне пушек налить да из них всех врагов России да и вельмож перебить!
Пиленко. А-а-а, любо! (Хохот.)
Ломоносов (после паузы). Ух, Петер, ух!..
Петер. Михайло Васильич, да вы ж о заветном спрашивали!
Входит Поповский.
Поповский. Готово, Михайло Васильич.
Ломоносов. Прыткий. Поповский! В случае академического конкурса ты под своими поэтическими переводами какую б тайную литеру начертал?
Поповский (быстро). Литеру «К»!
Ломоносов. А что она означает?
Поповский (потупясь). Ее зовут Ксения. (Хохот.)
Елизавета Андреевна (входит). Михайло! Поморы.
Входят поморы. Они вносят гостинцы, среди которых большая бутыль с водой и клык мамонта. Крестятся, кланяются Ломоносову и его жене. Среди помор — Калинушка Судьин, востроглазый, белобрысый паренек.
Ломоносов. Здравствуйте, земляки!
Седой помор. Здравствуй, Михайло Васильевич! Кланяемся тебе новым путем. Посоветовал ты нам новый рейс, — мы его и прошли. За одну навигацию прошли мы от сибирской реки Оби, мимо Ямала, Новой Земли и Архангельска, прямо в Петербург, к тебе!
