успеть на рейс. Я презираю рассвет больше, чем любое другое время дня, и с удовольствием загасила бы его раз и навсегда, но когда звонит будильник, я буквально выпрыгиваю из постели и начиню ходить из угла в угол. Это был долгий год. Я чувствую себя крупицей, болтающейся в собственном привидении, я напоминаю себе рулон теста для печенья в форме привидений. Мне нужно излечиться от самой себя. Когда я сбегаю вниз к маме и Джейсону, они выглядят точно также: бледные, выжидающие лица, жующие смеси тропических орехов, чтобы немного поднять себе настроение.
– Хорошо вам отдохнуть, детка! – весело кричит мой отец, когда мы уходим. – Не подпускай к матери лесбиянок!
А как же. Это противоречило бы моему личному кодексу. Кроме того, маме ничего не угрожает. Если бы она прошла тест на гомосексуальность, все, что она увидела бы на картинках – это раздавленные на дороге кошки.
В самолете мама долго изучает инструкцию по безопасности во время полета – даже слишком долго. Особое внимание уделяет изображению младенца в спасательном жилете, бьющего своими толстыми беспомощными ручонками. И решительно поджимает губы. Этот мультяшный ребенок не утонет, если ОНА будет рядом, это уж точно, а когда она вернет его на сушу – посадит на диету. В переднем ряду мужчина открывает книгу под названием «Наживка для сатаны» и с довольным вздохом погружается в чтение. Что ж, сегодня сатане своей наживки не видать. Мама сидит у окна весь полет, восхищенно глядя вниз, и ждет, ждет и ждет, и тут происходит беда: первый же взгляд на золотистый теплый залив вдруг напоминает ей, что ей нужно в туалет.
– Добро пожаловать в мою жизнь, – бормочет она, пока идет, шатаясь, по проходу. Но не саркастично, а как будто бы совершенно искренне.
Пляжный домик стоит прямо на берегу океана и выполнен во всех оттенках женских гигиенических средств. Одну из стен почти целиком заполняет картина фантасмагорического морского окуня, выгибающего спину в просоленном экстазе и неусыпно следящего за нами одним блестящим глазом. Домик отвечает всем нашим надеждам, желаниям, фантазиям – во всем, кроме мыла.
– НЕ пользуйся здешним мылом, – говорит мама, пугающе нависнув над кухонной раковиной. – А то кожа слезет.
Мы сразу берем курс в сторону рыбного рынка и винного магазина. С легкой застенчивостью мы осознаем, что тут можно есть на улице, поэтому планируем каждый вечер устраивать пикник на веранде с апельсинами, крекерами и севиче из моллюсков.
– Можете нам что-нибудь посоветовать? – с заговорщическим видом спрашивает мама продавца, стоящего за прилавком в винном магазине. – Что-нибудь сухое и не слишком сладкое. У меня несколько изменился вкус за все эти годы, и теперь «Вдова Клико» кажется мне отвратительной.
Мы несем покупки домой мимо верфей, где пики белоснежных парусов напоминают вырезанный из бумаги лес, мимо артистов, которые балансируют на руках, стоя вверх ногами на одноколесных велосипедах, и плюются огнем.
– Почему здесь такой свободный дух, – изумляется моя мама.
– Это самая южная точка Соединенных Штатов, – говорю ей я. – Мы на грани того, чтобы покинуть собственные границы и броситься с головой в море. Именно поэтому люди приезжают сюда – писать романы и менять ориентацию.
Когда на второй вечер она звонит отцу, чтобы рассказать ему о том, какой тут ароматный ветерок и как сочны морепродукты, голос папы становится очень резким. Ему уже очень не хватает той объединяющей силы, которая позволяет ему жить здоровой, сладкой и сплоченной жизнью, к которой он так привык. Духа, играющего в его собственной вселенной роль бога любви.
– А мне от твоих слов совсем не хорошо! – рявкает он сквозь пространство и время, и мама спешно кладет трубку. Ее щеки краснеют, а глаза блестят, прямо очень. Что-то в ее лице меняется, и мы с Джейсоном снова собираем ее прежнее выражение по кирпичикам при помощи шуток, как мы с братьями и сестрами делали это в детстве. Придвинувшись к ней на диване поближе и положив голову ей на плечо, я вдруг чувствую, как на меня накатывает то же легкое отчаяние, которое так часто накатывало прежде, когда я тихо говорила отцу: «Я могу написать только о том, что ты говоришь, – тихо говорю я отцу, устав редактировать его с той детской бдительностью, которая выбирает только те цитаты, что показывают его самую яркую сторону. – Пожалуйста, дай мне что-нибудь. Будь человеком».
– Ты его знаешь, – говорит мама почти что сама себе. – Ему нужно, чтобы я всегда была рядом.
Мы проходим милю за милей. Как же мощны наши ножищи. Нас будто выпустили из клетки. Джейсон и моя мама убедили себя, что на этой неделе в городе проходит съезд двойников Эрнеста Хемингуэя, и отговорить их пойти туда – просто дохлый номер.
– Посмотрите только, сколько тут здоровенных мужиков с пушистыми белыми бородами! – запальчиво тыкают они пальцами во все стороны, когда мы проходим мимо битком набитых баров на улице Дюваль.
– Я думаю, они просто все старые, – тактично говорю я. Ну и наверняка пьяные в корягу, и просят всех встречных-поперечных женщин называть их «папочками». И все же под этим палящим солнцем приятно размышлять о гениальном до глупости Хемингуэе, обладавшем моралью человека, который выучил Библию наизусть. Когда я думаю о нем, мне очень трудно представить, как он занимается одним из этих типично-маскулинных дел, которые все привыкли с ним ассоциировать: например, стрельбой в слонов, снятием шкур с леопардов или гонкой за взмыленными буйволами. Я представляю, как он стоит с невесомым хрустальным сундуком в руках, не то в форме гроба, не то кафедры, и как его сюжеты выходят из этого сундучка в виде правильных, прямоугольных книг.
Один из «Хемингуэев» резвится посреди пешеходного тротуара, да так, что из-за него я чуть было не врезаюсь в витрину магазина. Выпрямившись, я вижу за стеклом футболку с изображением желтой собаки, которая вылизывает свой зад, и подписью: «Не могу поверить, что это не масло!» Ну и кто сказал, что все великие писатели мертвы? Мама с отвращением разглядывает надписи на футболках, очевидно, вспоминая фиаско с сестриной футболкой «Пожалуйста, отсоси мне», и я прямо вижу, как у нее руки чешутся схватиться за ножницы. Мимо нас проходит еще один Хемингуэй и подмигивает мне так, словно ему рыболовный крючок в глаз попал.
– Почему они не решили провести съезд двойников Уоллеса Стивенса? Или гуннских лесбиянок, одетых как Элизабет Бишоп? [57] – ворчу я. Не-ет, они выбрали Хемингуэя, и теперь куда ни плюнь – он тут как тут,
