во что бы то ни стало непривычных, а в достижении новых уровней глубины, то формы придут сами собой. Придут, когда их перестанут искать. Они складываются, как кубики Кая, в слово «ВЕЧНОСТЬ».
Да, когда ВЕЧНОСТЬ открылась в размороженной душе, задача решилась само собой. Изнутри, а не снаружи. Никаких оглядок на то, как ее решали другие.
А теперь о «смерти поэзии». Я совершенно согласна с Ольгой Седаковой: настоящая поэзия, как и настоящее богословие, не могут и не должны умереть после Освенцима. Но Освенцим, как и Колыма с Воркутой, предъявляют к поэзии, как и к богословию, новые требования.
Какие же? Поэзия и теология должны выдержать взгляд смерти. Переглядеть ее.
Истинная поэзия, самая могучая поэзия на свете, – это творчество мироздания. «Бог – поэт наивысший», – сказал Тагор. Вот этот поэт наивысший и ответил на страдание Иова так, что страдание Иова перед Ним смолкло. Он открыл страдальцу нечто, что невозможно не любить; перед чем невозможно не преклониться; что имеет высокий смысл даже тогда, когда жизнь кончается. Открыть то, что больше страдания и смерти.
Есть в эпопее В. Гроссмана «Жизнь и судьба» Иов XX века, человек по фамилии Иконников, который перестал верить в Бога после голодомора на Украине и Освенцима. В душе его стало пусто и холодно. (Мы с мужем очень часто вспоминаем этого человека в своих лекциях, но не могу и сейчас не обратиться к нему). Так вот – нет Бога, нигде Его нет, если есть такие страдания. И вдруг… крестьянская изба, из которой только что увели хозяина, скорее всего на расстрел. А в избе рядом с убитой горем хозяйкой – постояльцы, молодые немецкие солдаты, гогочущие жеребцы, чистят свои автоматы. Как ненавидит она их, как желает им смерти!.. Но вот один из них случайно выстрелил себе в живот. Из ненавистного животного он превратился в страдающее живое существо. И хозяйка бросилась помогать ему. Нипочему. Потому что для нее всякая боль – своя боль. Эта опрокидывающая все нормы «дурацкая доброта», как назвал ее Гроссман, перевернула сердце его героя. Если есть такая доброта, такая красота души, то есть кого любить на свете. Душа не может быть пустой и холодной рядом с такой добротой и красотой внутренней. И душа его наполнилась Богом. Религиозность его приобрела живую форму. Бога во-вне, Бога – повелителя внешнего нет. Но есть Бог внутри нас и Его-то нам и надо искать. Докопаться до такой глубины души, в которой каждая боль – своя боль и всякая красота через любовь к ней становится своей красотой.
Произошло великое таинство встречи с Богом. У Иконникова – так. У библейского Иова иначе. Но так или иначе была встреча с живым Богом – с Тем, перед которым нельзя не преклониться, которого невозможно не любить. Невозможно и всё.
И это живое явление пересекло все словесные потоки защитников Бога. Бог был не с ними. А с тем, кто их отверг. Да, не Бога отверг Иов, а все самоуверенное богословие, не встречавшее живого Бога. Много ли слов сказал Бог Иову? Нет. Речь Его была бесконечно проста. Она ничего не доказывала. Она показывала. А это всегда просто. Однако простота здесь особая – неслыханная. Вот о ней-то и сказал Пастернак:
Есть в опыте больших поэтовЧерты естественности той,Что невозможно, их изведав,Не кончить полной немотой:В родстве со всем, что есть, уверясьИ знаясь с будущим в быту,Нельзя к концу не впасть, как в ересь,В неслыханную простоту.Но мы пощажены не будем,Когда ее не утаим.Она всего нужнее людям,Но сложное понятней им.
Почему? Почему сложное понятней им? Потому что оно состоит из частей, которые меньше нас, которые мы можем измерить. Простоту, противостоящую сложности, не нужно путать с упрощением деталей. Простота в нашем контексте – это цельность Единого. Это Целое, не охваченное нами, но вместившее нас в себя. Это понятие не количественное, а качественное. И дело поэта – изменение качества души. Приятие в себя дыхания Целого. Это и есть вдохновение. Твоя душа перестает быть закрытой каморкой. Окна и двери открыты. В комнату вошел Простор. «Дуновение вдохновения». Но изменение качества души – преображение. Мне возразят, – это дело святого, а не поэта.
Рильке, не переживший Освенцима, но предчувствовавший возможность подобного, ставил знак равенства между художником и святым, хорошо понимая, что настоящему художнику некуда уклониться от требованья Бога – преобразиться. Хотя ответ на эти требования должен прийти не от усилий ума, а изнутри самого творчества. Преображение и есть высшее художественное творчество. Подобное утверждение для большинства поэтов и мыслителей кажется весьма спорным. Вспомним, что Цветаева относила Рильке к исключениям из правил.
Но вот что говорит Седакова о поэзии: «Голос поэзии – голос человека, находящегося в правильном отношении с чистотой, глубиной и тайной, – голос удивительной, необъяснимой уверенности. По этой уверенности мы его всегда и узнаем». Дальше она цитирует очень любимые мной строки Мандельштама:
В нем росли и переливалисьВолны внутренней правоты.
Однако вслед за этой цитатой – такие слова: «Этот миг правоты, чудесного забвения возможности ошибки и промаха… человек и назовет чистым счастьем».
Дар поэзии для Седаковой – дар памяти об Эдеме, где мы совершенно чисты. Но в обычном состоянии, говорит она, у нас остается только чувство вины перед природой. В поэзии мы чувствуем себя «изделием Творца», мы чистыми выходим из Его рук. Но только на миг.
Значит поэзия – только МИГ забвения своей вины, она может быть мигом счастья, но она еще не преображает человека, не переводит на язык человека язык Творца мира, который зовет нас к предстоянию перед Ним, к ответу…
«Грех есть потеря контакта с собственной глубиной», – говорил митрополит Антоний Сурожский. Уверенность поэзии в своей правоте, по словам Седаковой, есть следствие контакта с этой глубиной. Однако контакта мгновенного. Это МИГ забвения своего несовершенства. Но несовершенство остается. Вся природа наша остается непреображенной. Словом:
Пока не требует поэтаК священной жертве Аполлон,В заботы суетного светаОн малодушно погружен…
Да, это сказал Пушкин. И это для поэзии пока считается законом и нормой. Но, может быть, в наше время к священной жертве требует не Аполлон (один из многих богов языческого пантеона), а Единый Творец мира? И потому Пушкину и вправду было легче быть поэтом, чем нам после Освенцима и Колымы?
II
Есть другая статья Ольги Седаковой – «Нет худа без добра». Статья очень смелая, глубокая, вызывающая мое сочувствие и подчас восхищение. И все-таки я хочу задать некоторые вопросы и по этой статье, а потом (и это главное) связать обе работы вместе.
Внимание Ольги Александровны обращено к русской широте, которая может давать примеры изумительного великодушия,
