ВНУТРЬ. Там, ВНУТРИ, нет двойственности, нет никакой множественности, дробности. Есть единство.
У Дерева сотни веток и тысячи листьев, но Дерево ОДНО. У мира нашего миллиарды видимых форм, но мир един. Хотя единство его невидимо и находится глубоко внутри всех форм, пронизывая всё и всех. Зло, как бы оно ни маскировалось, есть бесконечные попытки разделить мир на части, оторвав каждую часть от собственной живительной глубины. Подлинное добро есть стремление в глубину самого себя, которая одновременно является всеобщей глубиной.
Глубина эта проста, ибо не делится на части. Поверхность сложна, ибо состоит из множества частей, упорно сохраняющих свою отдельность. И не дружить со злом в самом радикальном смысле означает устремиться в глубину, где ЗЛА НЕТ. Где все очень просто, как в Эдеме, дар памяти о котором и есть поэзия, как утверждает Ольга Седакова. Эдем раскрывается на глубине, где нет двойственности, где нет ни зла, ни безобразия, ни хаоса. Только любовь, красота, гармония.
Да, есть таинственное внутреннее пространство, где Добро, Красота и Истина сходятся и потому стремление к полноте добра (расторжение дружбы со злом) и пути истинной поэзии и истинного богословия сходятся, идут в одном направлении. Мой покойный друг, замечательный художник Владимир Казьмин, оставил запомнившееся мне изречение: «каждое здание стремится стать храмом, каждая картина – иконой, каждое стихотворение – молитвой».
Это не значит, что на сегодня каждое здание – храм, картина – икона, а стихотворение – молитва. Но если искусство не довлеет самому себе, если оно путь, а не конечная станция, то оно путь туда, в эту неделимую на части простоту. Тогда гений и злодейство – две вещи несовместимые. А искусство, которое, по мнению Цветаевой, не выдерживает света совести, – просто еще не вершина искусства. На некой вершине или в какой-то последней точке глубины оно выдержит этот свет и само засветится тем же светом. Такое искусство уже есть. Это не отдельная область, связанная с украшением храмов и с богослужением, а вершина искусства вообще. И Рильке, которого Цветаева считает исключением, не исключение, а один из первопроходцев туда, куда идет всё искусство.
Суть только в том, что требование выдержать свет совести (или точнее войти в глубину, где зла нет) надо предъявлять не столько к искусству, сколько к творцу искусства. Пока зодчий не стал святым, его здание не будет храмом, на нем не будет отпечатка высшей гармонии, духовной стройности. Но если выстроен добротный дом, его ни в коем случае нельзя ломать из-за того, что это не храм. Гоголь, сжигавший свои «Мертвые души», был на ложном пути. Нельзя навязывать произведению извне волю автора. У произведения есть своя внутренняя воля, исходящая из глубины, ее породившей. Икону может написать только святой. Молитву создать – только совершенно чистое сердце, устремленное прямо к Богу.
Самое главное в иконе – не сама она, а то, что таинственно светит сквозь нее. Созерцание иконы уводит меня в безмолвную глубину, где я встречаюсь с духом ее создателя. Как ни прекрасна природа сама по себе, самое главное в ней – не она сама, а то, что светится через нее, ее Творец и наш Творец. Истинное созерцание дает возможность увидеть сквозь природу – Создателя мира.
Красота – это вестник, ангел Божий. Она несет весть, которую надо уметь услышать и увидеть. «Имеющий уши, да слышит, имеющий глаза, да видит». Умение видеть и слышать – это умение видеть невидимого Бога сквозь видимые вещи. Это и есть главное Дело, к которому мы призваны.
Седакова говорит, что «мы можем увидеть поэзию, как дело человека»… Выражение ДЕЛО ЧЕЛОВЕКА можно принять, как «то, что делает человек» – и как «то, что ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА». Оба эти смысла, говорит она, и имею в виду. Итак, поэзия– дело человека и то, что делает человека. Формула эта звучит очень хорошо, и хочется к ней присоединиться. И все-таки я останавливаюсь и задумываюсь.
В своей апологии поэзии Ольга Седакова приводит ряд прекрасных цитат, которые возвышают, очищают, воскрешают – и так или иначе преображают душу. Поэзия действительно выглядит Делом, ведущим к святости. Однако святость есть возвращение в рай, в тот самый Эдем, о котором поэзия, по определению Седаковой, только напоминает нам. Святость есть возвращение в состояние безгрешности, соединенности с Богом. Если поэзия – то, что делает человека, то она приравнивается к деланию подвижника, к святому подвигу. Кстати, Рильке именно так к поэзии (и к искусству вообще) относится.
Мне кажется, что разговор о поэзии в статье Седаковой останавливается на полдороге – на очищающем мгновении. А всё остальное время – «пока не требует поэта…», пока «в заботы суетного света он малодушно погружен»? Но вот – «лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется»… Вот тут поэзия, кажется, и делает человека. Но делает ли в самом деле? Человек и поэт раздвоены. Два, а не одно. Есть Пушкин, написавший «Я помню чудное мгновенье». И весьма прозаическое письмо Вульфу об этом самом мгновении. Есть Блок, к которому приближается, пронзает душу и «легкий доселе неслышимый звон»; Блок, который видит «птицу, летевшую смерть унести, птицу, хотевшую душу спасти»… И Блок, который ловит эту птицу, убивает весть о бессмертии.
И, наконец, у предела зачатияНовой души, неизведанных сил,–Душу сражает, как громом, проклятие:Творческий разум осилил – убил.И замыкаю я в клетку холоднуюЛегкую, добрую птицу свободную.Птицу, хотевшую смерть унести,Птицу, летевшую душу спасти.Вот моя клетка – стальная, тяжелая,Вся золотая в вечернем огне.Вот моя птица, когда-то веселая,Обруч качает, поет на окне.
Спасительная весть превращается в развлечение толпы.
Крылья подрезаны, песни заучены.Любите вы под окном постоять?Песни вам нравятся. Я же, измученный,Нового жду – и скучаю опять.(Блок. «Художник»)
Но почему же это произошло? Почему творческий разум осиливает и убивает птицу – вестника, хотящего спасти душу? Что за раздвоение? Или безгрешное, божественное возможно только в эмпиреях, в небесном далеке, а приближаясь к земле, воплощаясь, обязательно должно или погибнуть или стать тусклым, грешным, как все земное?
Вечная двойственность, вечная «сложность», которую так хочется устранить автору статьи «Нет худа без добра». Есть сложный человек, в котором уживаются худо и добро. Есть сложный человек, в котором уживаются свободная птица и убивающий ее охотник; сложный человек, в котором уживаются высокое и низкое, гармония и хаос, красота и, подчас, пошлость.
Правда, подобная «сложность» у художников совершенно узаконена и принята, и против нее даже опасно высказываться. Пожалуй, потребуется ничуть не меньше смелости, чем для того, чтобы выступить против «дружбы со злом». Обзовут ханжой. Может, даже смешают с морализаторством Сальери, посчитавшим, что убить Моцарта гораздо справедливее, чем терпеть его легкомыслие… Ну, считайте как угодно,
