По телефону мне сообщают, что дивизия получает усиление: дивизион противотанковых орудий и 22-й противотанковый батальон 38-й стрелковой дивизии.
Повторяю командирам полков задачу на жестокую и крепкую оборону. С целью лучшего управления подразделениями приказываю все пункты управления придвинуть ближе к войскам. Мой наблюдательный пункт тоже переносится ближе к переднему краю, в южную часть селения Перемога, на одну из небольших высот.
Это новое место очень удобно для наблюдения и руководства боем, но соорудить здесь блиндажи трудновато: перед нами овраг с довольно крутыми склонами, иссеченными трещинами оползней.
Впрочем, для сооружения надежных блиндажей сейчас не было времени. Саперы быстро поставили два небольших навеса, которые могли укрыть от солнца и несильного дождя, но уж ни в коем случае не от пуль или осколков.
Однако я был доволен: навесы неплохо маскировали нас от вражеской авиации.
Штаб полка Елина был расположен прямо в боевых порядках, в лесу, юго-восточнее села Петровского. В этом же лесу расположился и командный пункт артиллерийского полка майора Клягина; более половины его пушек стояли на прямой наводке. Штаб Трофимова находился в лесу, восточнее Петровского.
Вместе со мной на наблюдательном пункте находились комиссар дивизии Зубков, начальник артиллерии Барбин, офицер оперативного отдела Потапов, заместитель по строевой части Сигида.
При каждом моем помощнике были офицеры-конники, и на наблюдательном пункте собралось довольно-таки много народа. Вражеский самолет-разведчик (бойцы называли его «рамой» или «костылем») кружил над нами на малой высоте, и летчик заметил людей на склоне оврага… А через несколько минут мы уже прижимались к земле, и над нами вихрилась пыль и свистели осколки.
От нашего ветхого навеса остались только изломанные жерди да хворост, разбросанный по всему оврагу. Не менее двадцати минут шестерка вражеских штурмовиков бомбила овраг и сыпала пулеметными очередями, а когда гул самолетов стал удаляться, я услышал веселый голос Барбина:
— Едят их мухи… и в овраге не дают спокойно покурить!..
Потерь у нас было мало; только два бойца получили легкие осколочные ранения.
Немецкая авиация в этот день с каждым часом становилась все активнее. Если с утра самолеты противника кружили над нами группами в три-шесть машин, то теперь над нашими боевыми порядками непрерывно висели 12–18 самолетов. Повторялась старая история, та самая «чертова карусель», которую мы испытали еще в лесах под Киевом. Но теперь одновременно с бомбовым ударом немцы наносили и танковый удар. На участке, где оборону держали подразделения полковника Елина, артиллеристы отбили четыре танковые атаки.
Два танка противника были подбиты из противотанковых ружей, а две роты пехоты противника рассеяны.
Мы тоже потеряли два танка Т-34 от бомб врага. К вечеру, видя, что «коса нашла на камень», немцы прекратили атаки.
Как ни яростен был натиск противника, но мне думалось, его действия носили характер силовой разведки. От пленных гитлеровцев нам уже было известно, что в боях пока участвовали только отдельные полки 3-й и 22-й немецких танковых дивизий. Очевидно, решающий удар по нашим войскам немецкое командование намеревалось нанести на следующий день.
Сколько бы не довелось пережить нам за истекший день, но, как говорится, голод не тетка. Находясь с утра и до вечера то в окопах, то на наблюдательных пунктах, мы изголодались до изнеможения, а в запасе у нас не было при себе ни корки хлеба.
Сегодня наш повар Виктор Антипов не торопился. С завтраком он вообще не прибыл. Обед пропустил… По телефону сообщили, что Виктор решил выехать к нам по окончанию «работы» немецкой авиации в наших тылах.
— Ничего себе кормилец… — угрюмо басил Барбин. — И что это он с таким уважением относится к «работе» немецких летчиков? Едят их мухи, я уж на березовый пень все время поглядываю: вот возьму и съем!..
Но Виктор все же появился. Я взглянул на него и удивился: куда девалась неизменная бодрость этого девятнадцатилетнего паренька? Пришел он пешком, измученный, бледный, брови строго нахмурены, во взгляде тоска.
— Что с тобой, кормилец? — спросил Барбин. — Почему завтрак, обед и ужин решил воедино соединить?.
Он досадливо махнул рукой:
— Эх, товарищ полковник!..
— Да что случилось?
— Мальчика моего нет.
— Хорошая лошадка… Где же она?
— Пала от пули изверга…
Виктор смахнул слезу:
— Фашистский «ас» ее расстрелял. А я принес вам только второе. Первое тоже погибло в пути.
— Ну, расскажи подробней, — сказал я. — Значит, выдержал атаку?
До крайности возмущенный и опечаленный, Виктор поведал нам, гремя посудой, как два вражеских истребителя накинулись на него в пути.
— Ну, понимаю, — говорил он запальчиво, а Барбин сочувствовал и поддакивал ему, — да, понимаю: вез бы я, скажем, боеприпасы… Тогда, конечно, другое дело. А ведь я доставлял всего-навсего простой обед! И что же вы думаете? Сделали разворот и давай пикировать на мою повозку. Свалился я с повозки, ползком добрался до кювета… Пулеметная очередь только ж-ж-жах над головой! Ничего, пронесло. Поднимаюсь, вижу: Мальчик мой будто изваяние стоит. Ни единая пуля его не затронула. Погладил я Мальчика, приласкал, оглянулся на повозку: батюшки-светы! Бак мой пробит, и суп из него булькает вовсю!.. Четыре дыры, и из каждой суп булькает… Быстро разорвал я полотенце, дыры позатыкал. В сердце такая злость-вьюга! А пока я эти дыры ликвидировал и не заметил, как один самолет возвратился и опять пошел курсом прямо на меня… Мальчик теперь уже не устоял на месте: как рванул полным галопом по выбоинам, через пни — бидоны, термосы, хлеб, ложки, вилки — все по траве рассыпалось. Фашист-паршивец два раза на повозку заходил, а Мальчик мой все мчался и мчался. Но вот грянула пулеметная очередь, и Мальчик мой упал… Подбежал я к нему, зову: Мальчик!.. Вижу — мертв. Верите, товарищ полковник, впервые за всю войну я заплакал…. Но, плачь не плачь, горю не поможешь. Собрал я все, что осталось, и пошел к вам.
Он глубоко, порывисто вздохнул:
