в клуб. Он находился наверху высокого здания и состоял из нескольких простых, никак не украшенных комнат, обставленных столами и стульями, переполненных самыми необыкновенными людьми, которых я когда-либо встречала. Среди них находилась Амбер, выкрикивавшая громким, похожим на мужской голосом:
– Все добрые богемцы, собирайтесь! Все добрые богемцы, собирайтесь!
И каждый раз, как она призывала богемцев собираться, они поднимали свои пивные кружки и отвечали одобрительными возгласами и песнями.
И посреди всего этого бедлама выступила я со своим религиозным танцем. Богемцы пришли в замешательство. Они не знали, как его воспринимать. Но, несмотря на это, они сочли меня милой девчушкой и пригласили приходить каждый вечер и присоединяться к добрым богемцам.
Богемцы представляли собой самую удивительную группу людей – поэтов, художников и актеров различных национальностей. Казалось, у них была только одна общая черта – ни у кого из них не было ни цента. И я подозреваю, что многим богемцам просто нечего было бы есть, так же как и нам с мамой, если бы ни сандвичи и пиво, которые они находили в клубе, поставляемые благодаря щедрости Амбер.
Среди богемцев был поляк, по фамилии Мироцкий, человек лет сорока пяти, с огромной копной рыжих вьющихся волос, рыжей бородой и проницательными голубыми глазами. Обычно он сидел в углу, курил трубку и наблюдал за «дивертисментами» богемцев с чуть иронической улыбкой. Но он единственный из всей толпы, для которой я в те дни танцевала, понимал мои идеалы и мое творчество. Он тоже был очень беден, и все же он часто приглашал нас с мамой в какой-нибудь маленький ресторанчик пообедать или отвозил нас на трамвае за город, чтобы позавтракать в лесу. Он страстно любил золотарник и, когда приходил ко мне, всегда приносил его охапками, красновато-золотистые цветы золотарника теперь всегда ассоциируются для меня с рыжими волосами и бородой Мироцкого…
Он был чрезвычайно странным человеком, поэтом и художником, пытался зарабатывать на жизнь, занимаясь каким-то бизнесом в Чикаго, но ему это не удавалось, и он чуть не умирал здесь с голоду.
В ту пору я была всего лишь молоденькой девушкой, слишком юной, чтобы понять его трагедию или его любовь. Полагаю, что в те искушенные времена никому и в голову не могло прийти, насколько наивными и невинными были американцы. Мои представления о жизни были тогда исключительно лирическими и романтическими. Я еще не испытывала сама и не имела ни малейшего представления о физиологической стороне любви, и только много лет спустя поняла, какую безумную страсть я внушила Мироцкому. Этот мужчина сорока пяти лет или около того влюбился безумно, страстно, как может влюбиться только поляк, в наивную, невинную девочку, какой я тогда была. Мама, очевидно, ни о чем не подозревала и позволяла нам подолгу оставаться наедине. Свидания и долгие прогулки по лесу возымели свое психологическое воздействие. Когда в конце концов он не сумел устоять от соблазна и, поцеловав меня, сделал предложение, я поверила, что это будет единственная и величайшая любовь моей жизни.
Но лето заканчивалось, и у нас совершенно не было денег. Я решила, что надеяться в Чикаго не на что, и мы должны уехать в Нью-Йорк. Но как? Однажды я прочла в газете, что великий Огастин Дейли [3] со своей труппой гастролирует в городе, в качестве звезды выступает Ада Реган [4]. Я решила, что непременно должна увидеть этого великого человека, имевшего репутацию наиболее любящего искусство и самого эстетичного театрального режиссера Америки. Я простояла много дней и вечеров у служебного входа в театр, посылая записки со своим именем и просьбой увидеться с Огастином Дейли. Мне отвечали, что он слишком занят, и предлагали встретиться с его помощником. Но я отказывалась, утверждая, что должна встретиться с самим Огастином Дейли по очень важному делу. Наконец однажды вечером, уже в сумерках, мне позволили предстать перед властелином. Огастин Дейли был необычайно привлекательным человеком, но по отношению к незнакомцам он умел принимать совершенно свирепый вид. Я испугалась, но, собрав все свое мужество, произнесла длинную и экстраординарную речь:
– У меня есть великая идея, которую я хочу изложить перед вами, мистер Дейли, и вы, возможно, единственный человек в этой стране, который способен понять ее. Я открыла танец. Я открыла искусство, которое пребывало в забвении в течение двух тысяч лет. Вы превосходный художник, но вашему театру недостает одного: того, что делало греческий театр великим, и это искусство танца – трагический хор. Без него театр подобен голове и туловищу, лишенным ног, которые бы несли их. Я приношу вам танец. Приношу идею, которая способна революционизировать нашу эпоху в целом. Где я ее почерпнула? У Тихого океана, у колышущихся хвойных лесов Сьерра-Невады. Я увидела идеальную фигуру юной Америки, танцующей на вершине Скалистых гор. Лучший поэт нашей страны Уолт Уитмен. Я открыла танец, достойный поэм Уолта Уитмена. Я воистину духовная дочь Уолта Уитмена. Для детей Америки я создам новый танец, который выразит Америку. Я приношу в ваш театр живую душу, которой ему недоставало, душу танцовщицы. Ведь вы знаете, – продолжала я, пытаясь не обращать внимания на нетерпеливые попытки великого режиссера прервать меня («Вполне достаточно! Вполне достаточно!»), – ведь вы знаете, что у истоков рождения театра был танец, что первый актер был танцовщиком. Он танцевал и пел. Это было рождение трагедии, и до тех пор, пока танцовщик во всем спонтанном величии искусства не вернется в театр, ваш театр не достигнет своей подлинной выразительности!
Похоже, Огастин Дейли просто не знал, что делать с этим странным, худым ребенком, осмелившимся обратиться к нему с подобной горячей речью. Он только бросил:
– У меня есть небольшая роль в пантомиме, которую я ставлю в Нью-Йорке. Можете явиться на репетиции первого октября, и, если вы подойдете, мы вас наймем. Как вас зовут?
– Меня зовут Айседора, – ответила я.
– Айседора. Красивое имя, – заметил он. – Что ж, Айседора, увидимся в Нью-Йорке первого октября.
Охваченная радостью, я бросилась домой к матери.
– Наконец-то меня кто-то оценил, мама, – сообщила я. – Меня нанял
