Сегодня такие обвинения ничего, кроме смеха, не вызывают. Но это — сегодня. Тогда же они были смертельно опасными. Уличить кого-то в ревизионизме означало, как минимум, исключить его из партии, а значит, уволить с работы, и вот уже вчерашний профессор подметает улицы, да и то если повезет. Но не думаю, чтобы из-за четырех ученых кто-то на высшем уровне стал бы беспокоиться. «Крамола» Платковского была в другом.
Незадолго до злополучной лекции Л. И. Брежнев в одном из своих выступлений провозгласил, что всякого рода фракционные течения внутри КПСС изжиты окончательно и бесповоротно — ревизионизм он выделил при этом «персонально». И вдруг в пику генсеку некий Платковский заявляет, что нет, ревизионизм жив, ревизионисты — вот они! Получается, что кто-то ошибся — либо Брежнев, либо Платковский. Ну, а кто — понятно без объяснений.
Член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Московского горкома партии В. В. Гришин, прослышав о выступлении Платковского, счел, что дело это архиважное. Он распорядился создать комиссию и рассмотреть «вопрос» на специальном заседании бюро МГК. Идти на заседание предстояло мне. К этому времени я работал в редакции «Коммуниста» лишь год с небольшим — главный редактор журнала академик А. Г. Егоров пригласил меня из «Советской России», тогда газеты боевой и популярной. Новенького избрали секретарем парторганизации. До этого мне ни в комсомольской, ни в партийной работе участвовать не приходилось, а тут вот оказался у кормила.
В аппаратных играх я тогда ничего не понимал, да и сейчас понимаю мало, и никак не мог уяснить, почему А. Г. Егоров упорно уклоняется от того, чтобы пойти на бюро МГК. «Это же дело чисто партийное, ты и иди», — говорил он, намекая в то же время, что Платковского надо защищать. Дважды меня приглашал председатель Комиссии партийного контроля МГК КПСС, проверявший редакцию по этому поводу, некто Крестьянинов. Вроде бы мы с ним объяснились — случай, дескать, ерундовый, с Платковским мы сами разберемся. Но на бюро все-таки пришлось идти.
При появлении Гришина все работники горкома, присутствующие в зале заседаний бюро, встали. Невольно встал и я.
Я впервые видел «живьем» да еще так близко члена Политбюро и рассматривал его с большим интересом. Невысокого роста, узкоплечий, когда сел за председательский стол — видно, что сутулый. Голова непропорционально крупная, волосы прилизанные, располагаются прядями, создавая впечатление неопрятности. Нахмурен, как черная туча, просто веет холодом.
Дали слово Платковскому, но наш лектор успел сказать буквально одну фразу о том, что он всю жизнь верно служил делу партии. Гришин резко оборвал его:
— Кто дал вам право сеять раздор в партии, подрывать авторитет Центрального Комитета?!
Платковский пытался что-то сказать:
— Товарищ Гришин… Товарищ Гришин…
А тот, как будто не слыша, продолжал:
— Вы хотите сказать, что ленинский Центральный комитет, что Леонид Ильич недостаточно, не глубоко анализируют состояние партии? Что мы переоцениваем ее монолитность? Вы это хотели сказать? — он извлек из-под бумаг магнитофонную кассету и угрожающе «нацелил» ее на Платковского. А потом с силой шмякнул ее об стол.
Голос у Гришина был, можно сказать, железный, скрежещущий, в нем действительно звучал металл. От этого его речь производила еще более жуткое впечатление.
Резко приказав Платковскому сесть, все, дескать, ясно, Гришин вытащил на трибуну меня:
— А вы, секретарь парторганизации, что скажете? Что у вас за порядки, если каждый может выступать с политически вредными заявлениями, да еще в массовой аудитории, где, между прочим, его слушали политработники армии? Как вы работали с коммунистом Платковским?
И тут Крестьянинов голосом мелкого ябедника подсказал:
— Товарищ Лаптев защищает Платковского.
Гришин опешил:
— Как защищает? От кого? От нас защищает? От бюро Московского горкома партии? Что это за секретарь!
Повернулся и, испепеляя меня взором, спросил:
— Вы сколько времени секретарь?
— Около года, — ответил я, и на этом мое выступление закончилось.
— Вы — незрелый секретарь! Садитесь. С вами тоже надо разобраться.
Платковскому объявили выговор, правда, не строгий. Но больше и не требовалось, учитывая место его работы. По установленному в партийном аппарате порядку, человек, получивший выговор, увольнялся. Даже пенсию, на которую он имел право, выговор автоматически снижал: вместо положенных ему 200 рублей Платковский получил 170, что, правда, моментально излечило его от страсти защищать чистоту марксизма-ленинизма.
Меня описанное выше действо не очень расстроило, но сильно озадачило. Это потом я насмотрюсь и наслушаюсь всего, общаясь с партийными руководителями всех рангов, а пока недоумевал: что заставило члена Политбюро, многих работников московского горкома придать столь принципиальное значение глупости, изреченной одним из тысяч болтунов-лекторов, которых, по большому счету, и слушать-то никто не слушал? Что заставило их отложить серьезные дела и заниматься форменной ерундой?
Во всяком случае, ясно было одно: истину в таких разбирательствах не ищут, о целесообразности стрельбы по воробьям из пушек не задумываются. Видимо, важно только, чтобы пушка ухнула погромче.
О втором контакте с В. В. Гришиным, находящимся все в тех же партийных чинах, читатель узнает из главы «Делаем первые «Известия», он мало отличался от первого. Суть, однако, не в этом. Суть в том, что этот человек мог стать Генеральным секретарем ЦК КПСС, рассматривался в последние месяцы жизни К. У. Черненко как возможный его преемник. Именно это во многом объясняет решительность Горбачева, убравшего Гришина, к тому времени как по заказу уже достаточно скомпрометированного различного рода делами вокруг московской торговли, из состава Политбюро практически первым среди брежневских соратников.
Иным по характеру и содержанию было знакомство с Г. В. Романовым, много лет возглавлявшим ленинградскую парторганизацию (тогда город и область не были уравнены в правах), а затем в качестве секретаря ЦК КПСС курировавшим «оборонку».
Мы познакомились в Смольном, когда Романов был еще вторым секретарем обкома, сидел в сравнительно небольшом кабинете, имея всего одного помощника А. К Варсобина, позже — редактора «Ленинградской правды». Кабинет был практически пуст — ни шкафов с книгами, ни образцов продукции ленинградских предприятий, ни всяких там моделей самолетов, танков, катеров, украшавших трудовые будни многих советских начальников. Больше всего поражал рабочий стол Романова. Не размерами — обычный канцелярский стол, обтянутый зеленым сукном. Но абсолютно пустой! Ни книги, ни газеты, ни папки с бумагами, ни подставки с авторучкой, ни перекидного календаря — ничего! Как будто его только что доставили из магазина и еще не успели оформить.
