фабрикант, вы покупаете товар, продаете опять же товар…
— Было очень приятно побеседовать с вами, — перебил Хасан-эфенди, кланяясь и направляясь к двери. — Пожалуйста, не провожайте меня.
Боком, боком, а все же задев косяк, Хасан-эфенди вышел, по рассеянности оставив дверь полураскрытой. А через минуту прибежал коридорный и, прибирая чашки, болтал:
— Уд-дивительно! Свежие пряники, а не съел ни одного, уд-дивительно!
Габдулла взял кулек с пряниками и протянул коридорному весь.
Было что-то смешное, оскорбительное и безнадежное в том, что вот обитает он в тесном, пыльном и сумрачном номере, ходит на работу в редакцию, где все бедно — и комнаты, и мебель, — и живет в бедном провинциальном городе, который однажды познал участь Вавилона, но судорожно восстал из пепла, отстроился, населился людьми, а теперь казалось, медленно и уныло умирает, иногда лишь выкрикивая проклятия неизвестно кому.
При воспоминании о Вавилоне отлетала куда-то нынешность, сиюминутность, и восхитительно, и страшно чувствовалась вся безбрежность, нескончаемость жития. И странным казалось, что людей могут увлекать сиюминутные утехи.
Вот цирк Никитина приехал в Казань. А до этого целых три недели афиши на заборах и десятки газет возвещали о чудесах, которые вытворяет сильнейший из борцов — благочестивый Карахмет. Завсегдатаи Сенного базара ждали богатыря, как ждут мессию. В первую минуту, встретившись с ним в коридоре гостиницы, Габдулла глянул на силача с любопытством и испугом, как если бы тот был Ассурбанипал, счастливый разрушитель и победоносный злодей. В широкой блузе, в штанах с широченной мотней, в феске с красной кисточкой, тугощекий и грудастый, он шел вперевалку и шумно выдувал из себя воздух, так что отскакивал в сторону любой встречный и приотворенные двери закрывались силой его дыхания.
Запершись у себя в номере, Габдулла тотчас же забыл про силача, лег вздремнуть, чтобы ночью, в тишине, сесть за работу. Но, проснувшись в сумерках, опять представил громадную фигуру и услышал как будто гул битвы. Засмеявшись, он сильно потряс головой, вскочил и подбежал к окну. Отшатнулся, изумленный, слегка даже напуганный: вся площадь перед гостиницей шевелилась головами людей, чей боготворящий экстаз уже переходил в тихое сумасшествие. Утром проснулся — тот же гул и размеренно-унылое колыхание тел, но теперь можно было рассмотреть отдельные лица, изжелта-бледные, исхудавшие, с нечеловеческим блеском глаз. А со стороны Сенного базара тянулись новые толпы, присоединялись к стоявшим и вместе выговаривали с упоительной страстью:
— Наш Гали-батыр! О бог наш всемогущий, ты воскресил его на страх кафирам!..
И так день за днем, день за днем. Служащие гостиницы забыли о своих обязанностях, невозможно было дозваться ни горничной, ни коридорного, все они вечерами ходили на представления, ночи простаивали под окнами силача, а днем бродили как сонные мухи и бормотали: «Наш всеблагий господь послал нам счастье…»
В четвертом часу пополудни выспавшийся Карахмет шел в ресторан, обедал до семи, а там увозили его в цирк. У подъезда ждали его самые почетные граждане Сенного базара. В их окружении Карахмет следовал к трамваю, который нравился ему за грохот и коричневый цвет. Садился. Через два перегона у трамвая кончались силы, трамвай останавливался. И даже сто граждан Сенного базара не могли сдвинуть его с места. Однажды решили взять коней у миллионера Сайдашева. О, это были могучие, статные кони! Сам миллионер подсаживал в седло знаменитого силача. На втором квартале конь изнемог и, жалобно заржав, пал на передние ноги. Седоку в ту же минуту подвели другого коня. И так четырежды четыре раза меняли коней, пока наконец Карахмет благополучно добрался до цирка. Ликующая толпа на руках пронесла его в манеж. В тот вечер Карахмет положил на лопатки трехсот борцов одного за другим.
— Больше не могу, — сказал богатырь. И объяснил, выразительно показав на беснующуюся толпу: — Они поумирают от радости.
Толпа стонала: «О сила, о святость! О сила святости и святость силы!..»
Жутко интересную, фантастическую, но пустоватую поэму помнил он с детства — «Книгу о Кисекбаше — отрубленной голове». Сидел-де однажды пророк Мухаммед и вел беседу с четырьмя сподвижниками и тридцатью тремя тысячами последователей. И подкатывается к его ногам человеческая голова с мольбою о помощи: злой див проглотил его тело, сожрал сына, похитил жену, нырнув с нею в глубокий колодец. Зять пророка Гали-батыр в ту же минуту хватает свой меч — зульфикар, садится на коня и выступает в поход. Да, вот еще — пытался он поднять несчастную голову, но не сумел: тяжелым оказалось беремя наполнившей ее святости. Так что катилась голова по полю, а богатырь ехал следом на коне. Долго ли, коротко ли, а достигли они колодца в пустыне.
Что дальше? Бог богатыря с дивом, богатырь одолевает злое чудище, а пророк святым шептанием воскрешает и самого Кисекбаша, и сына его, и жену… Но разве можно было сравнить эту историю с народными сказаниями, где каждая строка светилась поэзией, а мысль о добре сопрягалась не с какой-то там святостью, но с честью и совестью. Знать, и в древности живал обыватель и сочинял свои куцые по мысли фантазии, а Сенной базар наследовал те фантазии.
Обо всем таком разговаривали, собираясь в редакции «Эль-ислаха», — о народном, о сказке и лубке; дивились воле, какую имели в сказках женщины, а в жизни теперешней были забиты и унижены; то ли во, времена, когда сказки те сказывались, народ был раскованней, не столь религиозен, то ли народная фантазия несла только мечту о свободе личности…
В промежутке между гастролями бывал в редакции Габдулла Кариев, иногда с женой, юной и очень стеснительной в жизни, на сцене же играющей бойких и расторопных молодиц.
— Вот перед вами, господа, свободная женщина. В душе у нее — ведь правда, Найля? — нет страха перед встречным мусульманином, чьи святые чувства она может осквернить открытым лицом. Но рефлексы остались! Рука сама собой вскидывается к лицу, чтобы прикрыть его. Фатих! — бросался он к Амирхану. — Как верно и точно написал ты обо всем этом в своей повести! Твоя Хаят… ей не запрещено бывать в театре, общаться со сверстниками русскими, читать книги, учить французский. Но в семье она остается все прежней, все такой же бесправной, всего лишь куклой, которой управляют старозаветные родители. Значит, мы с нашим театром, литературой ничуть не поколебали незыблемость нашего быта, ведь так? — Он поочередно заглядывал в лица товарищей и растерянно разводил руками.
Ямашев — он любил здешнюю публику, захаживал нередко, — мрачноватый и в первые минуты замкнутый, начинал усмехаться, подъезжал со стулом поближе к спорящим.
— В последнее время много пишут о судьбах молодежи, я вижу
