Гончаров, лечившийся в то время в Бадене, встретившись с Тургеневым, отозвался о «Дыме» весьма отрицательно.
— Начал было читать, — сказал он, — но скучно показалось. Эти генералы — точно не живые, а деланные, как фигуры восковые. Да и кучка нигилистов по трафарету написана. Изменило вам на этот раз перо, изменило оно вам и искусству…
А с Достоевским вышло и того хуже.
Федор Михайлович, совершавший в то лето заграничное путешествие с женой, тоже оказался в Бадене. Он заехал в этот город с тайной надеждой поправить свои скверные денежные дела игрой в рулетку. Ведь удалось же ему четыре года назад в Висбадене выиграть в один час двенадцать тысяч франков!
Может быть, и здесь ждет его удача. Ему явилась соблазнительная мысль пожертвовать десятью луидорами и выиграть, скажем, тысячи две франков. Ведь это на целых четыре месяца житья хватило бы…
А то ведь и на родину вернуться невозможно — там ждала его долговая яма.
Поначалу все пошло хорошо. С необыкновенной легкостью в три дня он выиграл четыре тысячи франков. Тут бы и остановиться. Анна Григорьевна умоляла его довольствоваться этим, уехать скорее. Но он рискнул еще раз — и проиграл все до последнего франка.
Даже из одежды кое-что пришлось закладывать и переселиться в захудалую квартиру над кузницей, где с утра до вечера раздавались удары молота.
Состояние тревоги и какая-то нервная лихорадка мучили Достоевского, когда он явился к Тургеневу, которому, кстати сказать, уже в течение нескольких лет никак не мог возвратить свой небольшой долг — пятьдесят талеров, занятых вот так же в трудную минуту после страшного проигрыша.
Тургенева он нашел раздраженным тем, что со всех сторон ему приходилось слышать осуждение его последнего романа.
Он просидел у него часа полтора; и, когда разговор коснулся вдруг вопросов, выдвинутых в «Дыме», главным образом о России и Западе, Достоевский принялся горячо доказывать Тургеневу порочность его концепции.
В пылу спора, увидев на столе экземпляр романа «Дым», он порывисто схватил его и воскликнул, размахивая томом:
— Эту книгу надо сжечь рукою палача!
После этого столкновения писатели надолго разошлись, и переписка между ними оборвалась.
Только через десять лет Тургенев обратился к Достоевскому с письмом, в котором рекомендовал ему французского литератора Дюрана, занимавшегося подготовкой критических монографий о русских писателях и отправлявшегося с этой целью в Россию.
«Вы, конечно, стоите в этом случае на первом плане, — писал Тургенев Достоевскому. — Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе».
Это писалось Тургеневым после того, как Достоевский в романе «Бесы» «вывел» его в шаржированной фигуре Кармазинова.
Уже давно-давно не видали друг друга Тургенев и Герцен. Весной 1869 года Иван Сергеевич прислал ему свою фотографию, при первом же взгляде на которую Герцен заметил, что Тургенев состарился, стал совсем седой, но сохранил прежнее благородство черт.
Их снова связывали настоящие дружеские чувства. И когда с любимой дочерью Герцена, Натальей, осенью случилось несчастье (она нервно заболела из- за тяжелых личных переживаний), Герцен поспешил поделиться этим горем с Тургеневым.
«Я сегодня еду из Флоренции, где был вследствие 1акого удара судьбы, который, несмотря на мою каменную силу, потряс и меня… Судьба бьет меня со всего размаха… Ну, брат, жизнь-то посложней и помрачнее тебя творит свои повести…»
Когда здоровье дочери несколько восстановилось и окрепло, Герцен с семьей поселился в декабре в Париже.
Сюда в середине января 1870 года приехал по делам из Бадена Тургенев и сразу же явился к Герцену, но не застал его дома. Увиделись они на следующий день. Сообщая об этом свидании Огареву, Герцен писал, что Тургенев был весел и здоров, шутил, рассказывал смешные истории.
Герцен и сам был в этот день как-то особенно оживлен, много смеялся, шумно разговаривал, был преисполнен бодрости.
Уходя, Тургенев спросил его:
— Ты бываешь дома по вечерам?
— Всегда, — отвечал Герцен.
— Ну, так завтра вечером я приду к тебе.
Но когда Тургенев явился на следующий день — 15 января, — ему сказали, что Герцен занемог воспалением легких. Он прошел к нему и увидел его в постели в сильнейшем жару. Самые недобрые предчувствия кольнули ему сердце — и не обманули его.
В этот день Тургенев видел Герцена в последний раз, потому что в дальнейшем врач не допускал к тяжелобольному никого, кроме родных.
Через неделю Герцен скончался. Тургенев узнал об этом из газет, уже в Баден-Бадене, куда внезапно должен был уехать 19 января, получив телеграмму.
Под впечатлением этого известия Тургенев писал Анненкову, что он не мог удержаться от слез. «Какие бы ни были разноречия в наших мнениях, какие бы ни происходили между нами столкновения, все-таки старый товарищ, старый друг исчез: редеют наши ряды!..»
Тургеневу иногда представлялось делом самой судьбы его короткое свидание с Герценом после семилетней разлуки, в тот самый день, когда его другу предстояло занемочь предсмертной болезнью.
Перечитывая сочинения Герцена, он всегда говорил потом, что остроумнее и умнее его у нас писателя не было и что в характеристике людей, с которыми он сталкивался, Герцен соперников не знает.
В шестую годовщину со дня смерти великого революционера Тургенев писал М. Е. Салтыкову-Щедрину: «Все эти дни я находился под впечатлением той (рукописной) части «Былого и дум» Герцена, в которой он рассказывает историю своей жены, ее смерть и т. д. Все это написано слезами, кровью; это горит и жжет… Так писать он умел один из русских».
Эти строки Тургенева удивительно созвучны тому, что говорит и сам Герцен в письме к М. К. Рейхель от 23 декабря 1857 года: «Да, писать «Записки», как я их пишу, — дело страшное… Сто раз переписывая главу о размолвке, я смотрел на каждое слово, — каждое просочилось сквозь кровь и слезы».
ГЛАВА XXVI
СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ. «НОВЬ»
Летом 1870 года Тургенев ненадолго приезжал в Россию. Назревала война между Францией и Германией. С каждым днем неизбежность ее становилась очевидней. Это заставило Тургенева ускорить возвращение в Баден-Баден.
Об объявлении войны он узнал, находясь в пути.
