Мур, и мой муж — самый больной из двух. Жар не хочет спадать, кашель сокрушительный, тот же грипп, но в более острой форме.
Если Вы не опасаетесь заразы (кто знает?), приходите в среду к 4 ч<асам>, я буду бесконечно рада Вас видеть.
Метро до Mairie d’Issy (конечная станция), подымайтесь по Av<enue> Ernest Renan (на углу кафе, улица в гору), затем идите по Rue Baudin, которая Вас приведет к Av<enue> de Clamart, затем Rue J<ean-> B<aptiste> Potin (мой дом № 33 угловой). Спрашивайте от времени до времени каждую следующую улицу, если Вы начнете с J<ean-> B<aptiste> Potin — никто ее не знает, ибо это щель.
Я Вас жду и обнимаю.
Спасибо за посылку — Ваши книги Вас ждут.
МЦ
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 24. СС-7. С. 477. Печ. по СС-7.
Vanves (Seine)
33, Rue Jean-Baptiste Potin
23-го февраля 1935 г.
Дорогая Анна Антоновна! Вчера тщетно прождала весь вечер А<ллу> Головину [998], к<отор>ая сама попросила придти ко мне вторично, чтобы прочитать свои стихи.
Мое впечатление? Совсем не очарована. Ни малейшего своеобразия, — чистейший литературный тип. И интересы только литературные. За весь вечер — ни одного своего слова, — чужие умные. Скучно! — Кроме того, каждые пять — для честности: десять минут — вынимала зеркало и пудрила нос, с напряженным вниманием вглядываясь, точно не ее (нос). Так же часто и peinlich [999] расчесывалась, прижимая волосы к ушам. Ничего личного — от нее ко мне, ни от меня к ней — я не почувствовала. Передо мной сидела литературная барышня (хотя она и «дама»), перед нею — усталая, загнанная, заработавшаяся, совсем не литературная — я. Я перед ней себя чувствовала начинающей, — нет, никогда и неначавшей! (Поймите — о чем я говорю: о причастности к литературной среде.) Она очень бойкая — все находит, всюду проникает, никого и ничего не смущается. Ни сло*ва (мне — всё равно, но характерно для нее) не спросила о моем писании, — все время о себе: напр<имер> стоит ли ей писать прозу. (Откуда я знаю?? Я — никого не спрашивала — и 6-ти лет.) Полная литературная поглощенность собой. — Что* мне с этим делать? — Намеревалась идти к Ходасевичу советоваться с ним о своих писаниях [1000]. Ну, он пожёстче, помэтристее (ma*tre) — меня, я — что*? могу только сказать — как я пишу, и совсем не возвожу этого в закон. Я — литературно — бесконечно, бездонно-невинна, — точно никогда и не писала.
Воспитана — неважно. Я, в ответ на ее запрос, просила ее придти в четверг, чтобы познакомить ее с отцом Н<иколая> Гронского (думала — о Вас), к<отор>ый должен был принести фотографии сына. Хотела, чтобы она рассказала, как понравилась поэма в Праге — он этим живет. Кое-что из этого упомянула в письме. Пришла в среду — «насчет четверга я не была уверена». (В чем??). Значит — мало-человечна [1001]. (Отец).
Дальше: сама попросила придти еще в пятницу — почитать, вчера весь вечер жду, — нет. (В Париже молниеносная почта pneumatique, всегда можно предупредить).
_____
Бему обо всем этом — ни слова: не надо — огорчать [1002]. Это я — только Вам.
Мой вывод: до чужой души мне всегда есть дело [1003], а до чужой литературы — никогда. Ко мне надо — с душой и за душой, все остальное — тщетно.
_____
Приготовила ей для передачи Вам: на машинке мое — о Гронском (Посмертный подарок) и подарочек — Вам: Думаю — уже не придет Тогда — почтой.
_____
А вот стихи Н<иколая> П<авловича> Гронского — мне — тогда — (1928 г.) — которых он мне никогда не показал:
Из глубины морей поднявшееся имя.
Возлюбленное мной — как церковь на дне моря,
С Тобою быть хочу во сне — на дне хранимым
В глубинных недрах Твоего простора.
Так, веки затворив, века* на дне песчаном,
Ушед в просторный сон с собором черным,
Я буду повторять во сне «осанна!»
И ангелы морей мне будут вторить хором.
Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьется небо, обратившись в свиток,
И встанут мертвые, я буду говорить «осанна»
Оставленный на дне — и в день Суда — забытый. [1004]
Bellevue 1928 г.
Осанна = спасение
(Его пометка)
Отец сидел и читал письма (его — ко мне), я сидела и читала его скромную черную клеенчатую книжку со стихами. Отец часто смеялся — когда читал про кошку [1005] — нашу, оставленную ему, когда уезжали на* море и которую он от блох вымыл бензином — и что* потом было — и еще разное, бытовое. Отец его очень простой и веселый и широкий — насквозь жизнерадостный (он перед смертью стал в тупик) — и веселье (жизнь) когда может — прорывается. Но все-таки он что-то в этих письмах — понял. — «Тут очень глубокое чувство, все это ведь писано та*к… на поверхности — а под этим…»
Хочу (как в воду прыгают!) дать ему и свои письма — к нему. Пусть знает ту, которую любил его сын — и то, как эта та его любила. Матери бы я не дала. (Ревность).
Говорили об издании стихов. Всего будет 3 тома. I — поэмы, Спиноза (драматическое) и немного стихов. II т<ом> — то, что он называет Лирика. III т<ом> проза (к<отор>ую я совсем не знаю, только письма). А лучший том — когда-нибудь — будет наша переписка, — ПИСЬМА ТОГО ЛЕТА. Этим летом непременно (огромная работа!) перепишу их в отдельную тетрадь, его и мои, подряд, как писались и получалось. Потом умолю Андрееву переписать на машинке и — один экз<емпляр> отцу, один экз<емпляр> — Вам. Самые невинные и, м<ожет> б<ыть>, самые огненные из всех Lettres d’amour [1006]. Говорю об этом спокойно, ибо — уже та*к давно, и один из писавших — в земле…
Самое странное, что тетрадь полна
