Весь ужас в том, что мы хотим быть нужны только тому, кто нужен нам.
* * *
Неужели Вы не можете, для разнообразия, сказать что-нибудь другое?
* * *
Какие-то осколки.
* * *
Кто работает, тот спокоен и кроток.
* * *
Есть любовь вырванная, а есть любовь отданная и полученная.
* * *
Быть может, Бог чаще склоняется к нам, чем это нами ощущается.
* * *
Зовсад.
* * *
Такая женщина приличная, врач, вся стриженная, а под себя конфетки прячет.
* * *
Как мне он рот глиной набил, так зуб и вырвал.
* * *
Настоящие люди никогда не бывают грубы без намерения.
* * *
Дом все уменьшался и уменьшался. Он изрубался на дрова, продался, разворовался, растерялся, проелся, перевоплотился в обувь и одежду и, наконец, вместился в одну комнату.
* * *
Самое главное в жизни продолжается всю жизнь, пока его не заменит более важное (детство, любовь, подлость, война, смерть).
* * *
Она научилась творить счастье внутри себя (Шура Кольцова).
* * *
Страх — но не трусость.
* * *
Жизнь стала такая опасная: идешь все время как по кромке льда.
* * *
Не могу ни вспомнить, ни забыть (Ахматова о Мандельштаме).
* * *
Е.С.
Начитавшись в последнее время разной «мемуаристики» и воспоминаний и «мовизмов», я с прискорбием увидела (поняла), как беззащитны умершие люди. И еще я поняла, что и мой путь по жизни кончается, и спешу поэтому записать, по возможности правдиво, то, что я видела и знала доподлинно.
* * *
Переделкино.
Ужасно много старух и почему-то на костылях или с палками (и у всех повреждена шейка бедра — это сейчас модно). И мужчины все с одинаковыми лысинами — ото лба и сзади в 3-х сантиметрах бахромка волос, отличаются только по цвету — рыжие, седые, серые. Ну а в общем все одно и то же. И всегда все об одном: — «Вы были на воздухе? — Я иду с воздуха. — Ну как на воздухе? Какой сегодня воздух?» Этот воздух стоит кругом меня, как бетонная стена. И так бы и схватила топор и разрубила его. Сижу без воздуха. Наблюдаю воздух из окна. Как стога, торчат зеленые кипарисы. Шесть штук. Плотные как из зеленой ваты. В них ныряют маленькие птички как в стену, вот высунулся маленький клест и машет мне. И манит. Дорожка к нашему корпусу убийственно прямая, даже видна калитка в конце. Но Сережа по ней не идет. Сосны такие толстые, а береза совсем тонкая и выросла выше, чем сосны.
Хлопают дверцы машин. Все время кто-то приезжает.
Приветливо лают собаки. В общем, осень как осень — даже хуже обыкновенной. Даже, если не летают самолеты, стоит звенящая тишина, и тогда бывает слышно, как где-то идет поезд.
Некоторые, которые без костылей и без палочек, ходят вразвалочку. Надо и мне так попробовать: голова будет меньше кружиться.
Навещал меня Каверин. Его так мало, что, кажется, даже я могла бы его поднять… Очень жалок, а щечки с круглым румянцем. От прогулки. Все время хвастался, еле сводя губки, что написал 4 книги, пишет пятую. Потом задумался и говорит: — Надо как-то доживать — и глубоко вздохнул. Как грустно, а ведь недавно еще был гусаром.
Говорят, будет бабье лето. То-то уже бабы порадуются. Подышут воздухом, я уж буду из Москвы махать им рукой.
Лес лысеет в нижнем ярусе. Наверху еще держится листва. Кленовые листья за один день озолотили все асфальтовые дорожки. Если лист лицом — это кроп, если наизнанку — лимонная желтая и даже с прозеленью. Удивительно, самый маленький, самый паршивенький листик выгладит на земле красиво.
Сегодня вышла на кукурузное поле. Такой прекрасный горизонт в легкой дымке. Почему-то вспомнился Пастернак, как он стоит на фотографии с лопатой. Что-то копает в своем огороде. От него тоже было видно это поле. Да, определенно, природа прощается. Только кто с кем прощается неизвестно. Она с нами или мы с ней?
Опять поразилась, какая стремительная сила у берез — расти ввысь. Совершенно не беспокоятся о толщине ствола, об устойчивости. Все время хотят вверх, всех перещеголять и вырваться к солнцу. Сосны развиваются более равномерно и надежно. Уже второй ярус деревьев тоже поредел. Теперь виден лес за шоссе. А вечером огоньки в нашем коттедже. Как грустно на них смотреть.
Лес подурнел. Холодно. Ветер. Как первые снежинки, пролетают за окном желтые березовые листья. — Ну зачем же выходить гулять в такую погоду? Надо сидеть дома, — с удовольствием думаю я.
Деревья не краснеют — желтеют или просто жухнут. Солнца не было. Если бы стала писать асфальт, надо мешать сажу, кроп и киноварь. И очень много листьев на нем втоптано. Красиво. Абстракция.
* * *
Вдруг рождается одна главная мысль: иногда пролетает и забывается, иногда держится в голове довольно долго. Например: не боюсь умереть, боюсь «умирать». Смерть неизбежна, как и рождение, и рожденного не минует, а вот у-ми-ра-ть страшно.
ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ[106]
Татьяна Александровна Луговская, художница, младшая подруга Елены Сергеевны Булгаковой и Анны Андреевны Ахматовой, сестра поэта Владимира Луговского и, наконец, жена кинодраматурга Сергея Александровича Ермолинского, который был, в свою очередь, другом Михаила Булгакова, ухаживал за ним, умирающим, хоронил его, пошел за него в лагеря и перед тем как умереть опубликовал (уже было можно) прекрасные воспоминания о нем.
После смерти мужа, согласно его завещанию, она носила перстень Булгакова — старенький, уже мутноватый сапфир-кабошон. Елена Сергеевна подарила его Сергею Ермолинскому, когда похоронили Булгакова.
Это было особое племя, великие старухи — Раневская, Ахматова, Елена Сергеевна Булгакова, Надежда Мандельштам, легендарные женщины, войти в дом которых считалось честью, дружить с которыми было радостно и тяжело, настолько любезно они снисходили до простых смертных.
В их присутствии люди становились выше, умнее, веселее, красивее себя.
После общения с этими великими женщинами было чувство, что аудиенция кончилась и можно вздохнуть — но проходило время и к ним тянуло с неодолимой силой.
Такова была и Татьяна Александровна Луговская.
Всю жизнь она была просто театральным художником по костюмам и педагогом.
Но была она такова, что к ней именно тянуло. Вокруг нее возникал некий полюс. Ее ученики, которых она натаскивала еще в молодости, ее не покинули. Друзья ее мужа, ее друзья и подруги, родственники и друзья друзей собирались вокруг нее в дни праздников и печальных годовщин, и это были Натан Эйдельман, Леонид Лиходеев, Вениамин Каверин, Даниил Данин, Наташа Рязанцева, Сергей Юрский и Наталья Тенякова, Наталья Крымова, Андрей Хржановский с женой Машей и сыном Илюшей, крестником Ермолинского, это были врачи, художники, ее бывшие ученики, писатели и ученые.
