одной диктовки Лев Николаевич до того ослабел, что как бы впал в полную прострацию… «До девяти часов вечера он находился в таком состоянии, но в это время опять позвал меня, попросил меня прочесть продиктованное днем… собрал последние силы и продиктовал поправки и изменения».
Страстная устремленность к творчеству подчас пугает тех, кто находится рядом с Толстым в гаспринском доме, ощущает холодное дыхание поселившейся там смерти. Но еще более приводят в смятение и близких, и докторов овладевающие иногда больным часы и минуты равнодушия, безразличия к своим трудам, словно бы наступающего, пусть короткого, перерыва в работе мысли. Известная латинская поговорка: «живу – надеюсь» означает для Толстого: «живу – творю».
Толстые покидают Крым в последних числах июня 1902-го – провели там без двух месяцев год.
На третий день после приезда в Ясную Поляну он докладывает брату Сергею Николаевичу: «Положение мое такое: ходить могу шагов 200 по ровному и согнувшись. Коленки и суставы в руках болят, сплю мало, но могу работать и все понимаю и чувствую…»
Через неделю он уже выходит из дому, прогулки становятся все дольше, через месяц, по словам близких, он «бодр физически»; через три – «здоров, бодро работает, гуляет, ездит верхом». Радуется: «Присесть на корточки и встать мне теперь ничего не стоит, а еще недавно я не мог этого сделать».
И все же болезни, то одна, то другая, настигают его, донимают. Приходится вызывать знакомых врачей из Москвы, из Тулы, «очень старается и умно действует» (хвалит Софья Андреевна) Дмитрий Васильевич Никитин, первый домашний врач Толстых.
Конец года снова проходит в недомогании. В начале декабря появляется бюллетень, подписанный докторами Щуровским, Усовым и Никитиным: «Пятого декабря Лев Николаевич заболел инфлюэнцией и слег в постель. Высокая температура продержалась три дня и седьмого к вечеру пала до нормы. В настоящее время остается значительная общая слабость и явления ослабления сердечной деятельности».
Общественный интерес к состоянию здоровья Толстого продолжает оставаться напряженным. Правительство то вовсе запрещает что-либо сообщать о нем в печати, то лишь с большой неохотой разрешает это.
Подводя итог «больному» году, Толстой отправляет письмо в редакцию газеты «Русские ведомости»:
Милостивый государь г. редактор,
по моим годам и перенесенным, оставившим след болезням, я, очевидно, не могу быть вполне здоров, и, естественно, будут повторяться ухудшения моего положения. Думаю, что подобные сведения об этих ухудшениях хотя и могут быть интересны для некоторых, – и то в двух самых противоположных смыслах, – для большинства не имеют значения, и потому я бы просил редакции газет не печатать сведений о моих болезнях.
Лев Толстой.
В эти декабрьские дни он много занят «Хаджи-Муратом», пишет статьи, обдумывает воспоминания.
Исполнение будущего
Близкие постоянно поражаются скорости его выздоровления после самых тяжких болезней. Тут, конечно, и дарованная ему природой могучая сила организма, и – может быть, еще больше – сила духа, убежденность, что должен действовать, что не имеет права остановиться, что для того и явился в мир, чтобы светить людям, глаголом жечь сердца: «я пришел огонь свести на землю». В записной книжке помечает – для себя: «Сила тела нужна, чтобы сжигать ее для духа».
Черткову, сообщившему о болезни жены, отвечает: «Пускай ее лечат, но чтоб она не лечилась <то есть не подчиняла себя физически и духовно лишь задаче лечения>, не думала о своем здоровье иначе, как так, что у ней много сил, которые она может и должна употреблять для других».
Когда заболевает сын Лев (тяжелая неврастения, депрессия) и даже знаменитые врачи не могут точно определить его страдания, некоторые и вовсе пророчат ему скорую кончину, он, этот отрицатель медицины, точнее всех определяет болезнь, ставит диагноз, намечает путь к выздоровлению. «Ужасно то, что это заколдованный круг – от нездоровья ты думаешь о своем здоровье, а от думы ты делаешься нездоров. Нужнее всего и полезнее всего тебе было бы увлечение сильное мыслью и делом». Лев Львович отправляется за медицинской помощью в Париж. Толстой, помним, с удовлетворением встречает известие, что, помыкавшись среди тамошних специалистов, сын обратился к видному невропатологу Бриссо, поскольку невропатологи ищут корень болезни «в высших функциях, а не в низших»… Выздоровление приходит к Льву Львовичу с вспыхнувшей в его душе любовью к дочери известного шведского врача Эрнеста Вестерлунда, у которого он консультируется, а затем и женитьбой на ней. Толстой полагает, что болезнь побеждена мощной, стихийной силой, побуждающей человека к действию.
Он знает это по себе – всякий раз будто новое рождение, когда чувствуешь эту неизбежность деятельности: «будущее требует от настоящего своего исполнения».
Лев Николаевич неизменно удивляет врачей тем, как по-юношески легко и быстро он выздоравливает. Ну, конечно, по-юношески! Ведь в нем и в шестьдесят лет, и в семьдесят, и в семьдесят пять живет, волнуется это молодое чувство будущего. Он живет созидателем будущего, с молодой энергией стремится перенести его в настоящее.
Радуясь встречам с ним после не обещавших благоприятного исхода болезней 1901–1902 годов, Михаил Сергеевич Сухотин заносит в дневник: «Я уже не раз мысленно хоронил Л.Н. Тем с большим удивлением гляжу на этого старца, свежего, бодрого, сильного. Он много ходит пешком и много ездит верхом… много пишет и читает… многим интересуется».
И – еще три года спустя:
«Я позавидовал несокрушимой юности этого человека, этой его возбудимости к гневу, негодованию, любви, радости, восторгу».
Нравственные дилеммы
Ближние сердятся, что Лев Николаевич не ценит самоотверженного труда докторов, возвративших его к жизни, сами доктора, похоже, находят с пациентом общий язык, а он, едва поднялся с одра, который все без исключения, и он тоже, почитали смертным, – опять за свое.
«Думал о безнравственности медицины. Все безнравственно. Безнравствен страх болезни и смерти, который вызывает медицинская помощь, безнравственно пользование исключительной помощью врачей, доступной только богатым. Безнравственно пользоваться исключительными удобствами, удовольствиями, но пользоваться исключительной возможностью сохранения жизни есть верх безнравственности. Безнравственно требование медицины скрывания от больного опасности его положения и близости смерти. Безнравственны советы и требования врачей о том, чтобы больной следил за собой – своими отправлениями, вообще жил как можно меньше духовно, а только материально: не думал бы, не волновался, не работал».
На первый взгляд, в самом деле, ужасная неблагодарность и упрямое нежелание понять благо, для всех очевидное. Но вчитаемся повнимательнее. Разве он – о медицине как таковой? Вовсе нет. Он – о нравственности. В том числе и о нравственных началах медицины, о которых по мере
