Однако Цесаревна как-то велела передать мне, что имеет верную оказию в Италию и что я могу передать с ней письмо к Великому князю Сергею, с которым я переписывалась.
Я поспешила воспользоваться ее предложением, поскольку переживала за молодого человека, зная его твердые религиозные взгляды. В молодости так легко поддаться чувству мятежности. В таком смысле я и написала ему, советуя принять испытание высшей стороной души и не слишком сосредоточиваться на личном горе. Письмо не задержалось у меня ни одной минуты, но я приведу несколько отрывков из его ответа:
«Очень благодарен Вам, милая графиня, за ваше дорогое письмо, которое меня глубоко тронуло и оказало мне большую поддержку. Вы можете представить, как я страдал последнее время, особенно при мысли о возвращении и о нашем будущем. И то и другое внушало ужас. Я возлагаю все надежды на Бога. Он не оставит нас. Тем не менее все отвратительно, непереносимо! Бедный Павел так подавлен горем! Могу заверить, что наш разговор с ним был удручающим и я сам удивляюсь, как я набрался мужества все сказать ему! К счастью, он понял, чего требует от него долг. Я часто думаю о Мари — мне бы хотелось увидеть ее и поговорить. Милая графиня, если бы вы знали, как тяжело заставить сердце не возмущаться — я борюсь с собой. Да, долг будет выполнен, но сердце мое навсегда разбито. Я стараюсь понять смысл Божественных слов: «Не моя воля, но Твоя да будет — и полагаюсь лишь на волю Божию» и т. д.
Мое беспокойство в основном касалось одного Великого князя Сергея, реакцию которого я могла предугадать почти наверняка, но я не представляла, как может воспринять известие о женитьбе своего отца Великий князь Павел. Он был еще так юн, и его малообщительный характер не позволял делать каких-либо заключений. Мне казалось, что связь его отца не была тайной для него, как и для брата. Им с детства доводилось видеться с княжной Долгорукой, которая, пользуясь отсутствием Государыни, приезжала на встречи с Государем во время его прогулок с младшими сыновьями в Царском или в Павловске. Не понимая еще значения этих свиданий, они инстинктивно возненавидели демуазель и иногда вслух выражали свою неприязнь, за что неоднократно имели строгий выговор от отца. Я надеялась, что воспоминания о том времени послужат подготовкой для Великого князя Павла и что благодаря его чрезмерной молодости беда заденет его меньше, чем старших. Но, увы, ничуть не бывало! Он не только все забыл и ни о чем не подозревал, но в своей невинности даже не знал о существовании связи и, таким образом, был поражен еще больше. При его хрупком сложении можно было серьезно опасаться за его здоровье. По прошествии времени я спросила Великого князя Сергея: что же они ответили отцу?
— Я могу вам привести только основной смысл наших писем, — ответил он. — Мы написали папа, что, привыкнув с детства подчиняться любой его воле, мы также подчиняемся и этому обстоятельству.
По возвращении из Крыма Государь сделал ряд визитов по дворцам, где жили члены Царского семейства. Поначалу он ездил один, вероятно, для того, чтобы подготовить почву. Любезный, чрезвычайно сердечный, он, казалось, хотел завоевать все сердца. Он говорил о своем браке как об общеизвестном факте, одобренном всеми, подробно рассказывал о возрасте своих незаконных детей и в конце концов выражал желание представить жену и детей своим невесткам, кузинам, племянницам. На следующий день он приезжал вновь, уже в сопровождении княгини Юрьевской, которая то ожидала его в карете, то поднималась вместе с ним.
Этот маневр повторялся всюду почти неизменно. Восприятие тех, кто был вынужден принимать столь странные визиты, были тоже более или менее одинаковым. Всех поражали самоуверенность и беззастенчивость, с которыми Государь и его морганатическая супруга говорили о своем прошлом. Стыд и угрызения совести оставались исключительно уделом их собеседников. Каждая августейшая семья была вынуждена отдавать визиты новой родственнице. Никто не выразил протеста, и это было благоразумно, поскольку перед ними была абсолютная сила. Моя дорогая Великая княгиня Александра Иосифовна, которую я очень люблю за ее доброту ко мне, иногда не прочь взять на себя роль героической женщины и как-то пыталась написать Государю и дать несколько запоздалых советов. Но он принял мудрое решение не обижаться на нее, сочтя, очевидно, ее упреки совершенно пустыми, и явился к ней со свой обычной любезностью. Напрасно она ради этого приема окружила себя портретами покойной Императрицы всех размеров — пустая затея: ни ее письмо, ни эта мизансцена, долженствующая свидетельствовать о ее верности прошлому, — ничто не могло ее спасти от вторжения княгини Юрьевской. Говорят, она не всегда была последовательной в своих отношениях к этой чете и по прошествии времени проявляла старания по меньшей мере неуместные. В этом смысле мне более по сердцу просто сдержанная манера других Великих княгинь, которые молча восприняли случившееся и проявили большой такт в своем поведении.
Великая княгиня Александра Иосифовна, урожденная Александра Саксен-Альтенбургская (1830–1911) эрнестинская принцесса, супруга великого князя Константина Николаевича, своего троюродного брата.
Должна признаться, что пишу эти строки, иногда сжав кулаки и стиснув зубы от усилия соблюсти хоть какое-то душевное равновесие, необходимое всякому непредвзятому рассказчику. Чтобы лучше понять меня, следует помнить, что мы жили в ту пору словно в центре вулкана, из которого можно было выкарабкаться, лишь потеряв чувство реальности. В минуты относительного покоя все окружающее казалось галлюцинацией, но такое обманчивое состояние продолжалось недолго: железная лапа вновь сжимала нас и запускала когти во все самое дорогое. Атмосфера была пропитана сплетнями, расползающимися во все стороны. Это событие как бы поглотило все интересы, которыми жили прежде. Увы! Оно унесло даже память о царствовании, имевшем такое прекрасное начало. Тот, кто любил Государя так, как мы его любили, никогда не сможет полностью отказаться от него, но под влиянием всего виденного сердце замирало и готово было остановиться.
Мне приходилось слышать от людей, чья преданность монарху не подлежит никакому сомнению, кто даже и теперь бы не задумываясь отдал за него жизнь, что самая высшая милость, которую он мог бы оказать им в то время, — это забыть их.
Приглашения ко двору, которых прежде добивались, стали пыткой для уважающих себя людей. Их страшились как покушения на личное достоинство и стыдились. Мне приходилось быть свидетельницей семейных драм, вызванных этими приглашениями, когда самое полное согласие нарушалось, — одни ратовали за подчинение своему Государю, другие же пренебрегали всякой осмотрительностью, дабы сохранить свою гордость и не предать прошлого. Самые благоразумные считали себя не вправе протестовать открыто и, вздыхая, переносили то, чего было невозможно избежать. Но что за жизнь, великий Боже, сколько усилий и обязательной лжи! Путь уступок для поистине благородных душ тем более оказывался тернистым, что Государь следил за каждым жестом и за каждым взглядом. Его разум был исключительно занят новым положением княгини Юрьевской, и он расстраивался из-за малейшего пустяка, естественно, главным объектом его обид стали законные дети. С психологической точки зрения все, вероятно, объясняется просто. Дурные дела необходимо поддерживать и прикрывать бесчисленными внешними проявлениями, чтобы они могли иметь видимость законности. Но поскольку невозможно переменить их истинную суть, то возникают настойчивые требования для удовлетворения собственного самолюбия. Без всякого сомнения. Государь понимал, что даже его авторитета недостаточно для создания желанного для него порядка вещей, и глухое сопротивление, которое он ощущал, раздражало и выводило его из себя, как бесконечный бег с непредвиденными препятствиями. И от этого страдали все. Все чувствовали себя униженными, оскорбленными и не знали, как себя вести.
