— феодальные замки> И эмиграция, не приняв меня в лоно права. Она, как слабое издыхающее животное, почуяло во мне врага. Ибо если сила
всегда прощаем слабости, то слабость силе никогда, ибо это для нее вопрос жизни и смерти.
А сила силе всегда прощает — всё. Поэтому Советская Россия: чуждая мне и моему мировоззрению ненавистна — мне все наперед простит, зная, что я в какой-то мере — свой.
Почему не еду? Не хочу и не могу еще раз ломать жизни — мне вообще не хочется жить. Мне бы хотелось: большой пустой комнаты, одинокого чистого стола — и свободы двух локтей. Надоело бороться за жизнь, которую я вообще не люблю (процесс). Я бы хотела, чтобы кто-то взял бы меня на откуп как Сибирь [1048].
_____
О другом. В моем Посмертном подарке о Гронском — 600 печатных строк Последних Новостей. Сделайте доброе дело, возьмите вещь в Новь [1049], — даром даю и больше в Вашем журнале просить не буду. Мне это нужно для него. А то — вещь появится на сербском и на чешском [1050], а на русском — нет. И это мне бесконечно — горько. Сделайте это для меня и для него в порядке исключения — хотя бы его, настоящего поэта из числа живых — для включения в число живых.
Сделайте это.
Жду ответа.
Но — без сокращения (написано очень коротко). Это была бы мне большая радость.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3. ед. хр. 26а. л. 10–13, 16).
<Март 1935 г.> [1051]
Приезжайте в П<ариж>. Расскажу [1052]. То, чего никогда не прочтете — даже в моей рукописи о нем, живом, даже в нашей переписке, где он считался с детской ревностью моей дочери, а я — не хотела быть ему слишком всем. Переписка с обеих сторон чрезвычайно бережная. Он считался с моей семьей, я — с его юношеством, — и оба с временем и местом. Мы же должны были скоро, скоро встретиться и всё друг другу сказать!
Я бы Вам не рассказала, я бы Вам показала его.
_____
«Трагических обстоятельств» не было. Он был счастлив. Его все любили. Он готовил свою книгу и ни в кого не был влюблен. Он только что был у матери, только что посадил ее на автобус (Мама! осторожней!) и вез своему старому морскому другу — в Медон — чужой морской бинокль. Мы с Г<ронским> под поезд с чужими Цейесами [1053] не бросаемся.
Впервые — НСТ. С. 505–506. Печ. по тексту первой публикации,
Vanves (Seine)
33, Rue Jean-Baptiste Potin
12-го марта 1935 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Г<оловина> мне, с того письма, еще два раза назначала, второй — сегодня. Ждала ее с рукописью и подарочком для Вас, — конечно, не явилась. Мур уж мне с утра говорил: — «Какая Вы доверчивая! Разве Вы не видите, что она нарочно назначает, чтобы не прийти. Устроила себе такую глупую игру».
От себя добавлю, что даже если она больна — так не делают, ибо нужно знать — либо свою болезнь, либо свою любовь (ибо она меня, ведь, «любит!». «Мы все в Праге Вас так любим!» Если та*к — слабо!). Я бы, назначь мне Анна Ахматова свидание в 2 ч<аса> ночи — пешком бы пошла в Париж с t°— 40 (поднялась бы доро*гой от волнения свидания) [1054]. Я всю жизнь — та*к — любила. А э*то — вздор. Какой же ее минимум, если максимум — таков? Только время с ней потеряла на переписку. Характерно, что она не вызвала из (говорят, у, во, а по мне — из) меня ни одного живого слова. Это — литературная барышня, стихопи*сица. Я предпочитаю поживее — и без стихов! [1055]
_____
Не везет моему Гронскому. Вот мое письмо к литературному хозяину Посл<едних> Нов<остей>, некоему Игорю Платоновичу Демидову, ничем не соответствующему благородному звучанию своего имени (NB! вдобавок — потомок Петра, по боковой линии [1056] — из себя — огромный скелет с губами упыря).
— Многоуважаемый И<горь> П<латонович>.
Прошу считать мою рукопись о поэме Н. Гронского «Белла-Донна» — Посмертный подарок, пролежавшую в редакции Посл<едних> Новостей больше трех месяцев в ожидании «очереди» — аннулированной.
Подпись.
Вслушайтесь и вдумайтесь.
1) Н<иколай> П<авлович> Гронский единственный сын их соредактора П<авла> П<авловича> Гронского.
2) Демидов Гронского вел за гробом.
3) П<авел> П<авлович> Гронский каждые 5 дней в течение Зх месяцев запрашивал Демидова о судьбе рукописи — («Пойдет, пойдет»), (Варианты: — Когда-нибудь пустим).
4) Они сами напечатали Белла-Донну, и их прямая выгода — дать мой отзыв о вещи, у них появившейся.
5) И, что* громче всего — отец потерял единственного сына, так потерял — такого сына, и каждой строкой о нем — живет.
_____
Письмо залежалось. Нынче уже 22-ое. Вчера как раз был день его смерти — 4 месяца. И — одна из сопутствующих странностей. Единственный человек, которого я люблю и с которым я вижусь — А<нна> И<льинична> Андреева. Она живет в Boulogn’e, другом за*городе, очень далеко и вижусь редко. Наконец — собралась. Мы должны были вместе идти на фильм «La Bataille» [1057]. Прихожу — она больна, никак не может. Сижу до 9 ч<асов> 40 мин<ут>, решаю пораньше вернуться домой, сажусь в метро, читаю Андерсена: «Nur ein Spilmann» [1058] (чу-удная книга!) и впервые подымаю глаза от книги на надпись: Pasteur. Выхожу как по команде (метро стоит 3–4 секунды) и иду к его матери, Вы уже поняли — матери Н<иколая> П<авловича>, Pasteur — станция его гибели, а она рядом живет, — ее метро!
Уже 10 ч<асов> 30 мин<ут>, вижу — ее окно освещено (она живет в общежитии бедных художников, с другим мужем [1059] — к<оторо>го никогда нет), вхожу. Она — и барышня. Ее ученица, евреечка из богатой семьи, к<отор>ая себя считала невестой Н<иколая> П<авловича>. (Он — нет, и родители — нет).
Первое слово Нины Николаевны — о сыне. — «Вот Николай всегда говорил»… и
