а у той розовые! Класс! Смотри, у этой пузо какое торчит, наверное, беременная», – сказал он, произнеся слово «беременная» с пятью «р». Но меня это почему-то совершенно не занимало. Наверное, у меня были какие-то сложные отношения с условностью и безусловностью. Картинка для меня была всего лишь картинкой, какие бы сиськи там ни торчали.
Девчонки у нас в классе были самые что ни на есть нормальные. Было примерно две нахалки и еще примерно две, в которых были влюблены мальчишки. Но тоже для меня все это было не то. Нахалок, к слову сказать, я любил больше – просто за их нахальство. С ними было весело. Помню, как в какой-то дверной толчее одна из таких нахалок совершенно случайно защемила мою руку в двери. «Ты что! – заверещал я. – Ты мне палец чуть не оторвала!» Она посмотрела на меня, сделала козу, больно ткнула меня в живот и сказала: «Двадцать первый, что ли?» Я даже не сразу понял. Она уловила мою секундную растерянность и громко заржала. Потом, через несколько лет, встречаясь с одноклассниками, я узнал, что отдельные девчонки-нахалки были очень просты в обращении. Во всяком случае, так говорили мальчишки. Но меня это тоже как-то не особенно занимало.
Зато классе где-то в седьмом я по-настоящему влюбился.
Мы встретились в одной компании в нашем же доме у соседа. Эта девочка – по имени Таня Васильева – мне ужасно понравилась, потому что она была не просто красивая, но вдобавок серьезная, чуть-чуть мрачноватая и в очках. Мне вообще очень нравились девочки в очках. Почему – не знаю. Нет, конечно, это не было таким уж обязательным критерием – если очков нет, то не нужна ты мне. Нет, спаси Христос. Но очки и серьезный вид были важным дополнительным плюсом. Я пошел провожать ее до дому. Мы долго шли пешком, опять же мимо Екатерининки до бульвара. Но когда я бежал той же дорогой к «Елисеевскому», то казалось, ну просто очень быстро. А сейчас мы шли медленно. Была осень. Листья, которые целый день сыпались на асфальт, шуршали от ночного ветерка. Простите, что так поэтично. Подъехал пятнадцатый троллейбус, и мы долго ехали до ее дома, до Зубовской площади. Хотя, конечно, можно было ехать и по кольцу на «Б» или на десятом. Но мы поехали бульварами, это было как-то особенно приятно, потому что на бульварах росли деревья, и их ветки, отягченные пожухшими листьями, казалось – а может, не казалось, а вправду – стучали в окна троллейбуса. Я довел ее до подъезда. Она сказала мне свой телефон. У меня не было бумаги и карандаша. Я его запомнил, я повторял его весь путь назад. Я позвонил ей прямо завтра и приехал к ней в гости. Мы долго сидели и разговаривали. И где-то на третий раз она разрешила мне взять себя за руку, а на десятый – поцеловать себе руку. И вот так мы проводили время просто часами, сидя то у нее дома, то у меня.
Я любил ее до полного офигновения, как мы тогда выражались. Один раз – моих родителей дома не было – я сидел на балконе, смотрел на город и разговаривал с ней по телефону. Телефон был на длиннющем шнуре. Был летний вечер. Потом настала летняя ночь. Контур высотки на площади Восстания из темно-серого на фоне светлого неба вдруг засиял искрящимся огнями окон на фоне неба, уже сапфирово-черного. А мы все разговаривали. Потом в дверь позвонили. Я сказал Тане, что сейчас посмотрю, кто там. Снял телефон с колен и поставил на кафель балкона, трубку положил рядом. Пришел соседский мальчик, младше меня лет на пять, сказал, что ему поручили собирать книги для каких-то детских библиотек в Московской области – пионерское задание. Нет ли у меня чего-то ненужного? Я нашел для него две книжки про Ленина. Он ушел, а я пошел на кухню, поставил чайник на плиту. Отрезал кусок хлеба. Положил на него кусок колбасы, налил чаю, размешал сахар – и вдруг вспомнил про телефон, а я уже полчаса тут вожусь! Я помчался на балкон, чтобы звонить Тане и просить у нее прощения за такое невежливое поведение, – схватил трубку, а она сказала: «Ну всё? Поужинал?» – и мы продолжали разговаривать, пока ее мама – я услышал – не погнала ее спать.
Как-то мы шли мимо сада «Эрмитаж» и увидели парочку – девушка на костылях с загипсованной ногой и рядом с ней молодой человек. «А вот если я сломаю ногу и буду ходить с костылями, ты меня бросишь?» – спросила Таня. Я весь растаял от любви и умиления: «Что ты! Никогда! Я тебя еще сильнее буду любить!» – «Сильнее?» – «Да! Да!»
Что это было? Не просто любовь и обещание верности – как там в свадебной клятве? «В горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии» – нет, нет, не только. Еще раз вспоминаю мечтания «вылечить и за это получить любовь». Уже став совсем взрослым, я прочитал у Розанова: «… у меня в юности… предчувствие или желание, что я хожу за больной» («хожу» в смысле «обеспечиваю уход»). Мысль слабого, некрасивого, забитого юноши: ее болезнь – гарантия моего счастья с ней. Она болеет, я поэтому ей нужен.
Таня была во всех отношениях лестная девушка, но и я, уж извините, объективно был вполне лакомый кавалер. Однако этот след ощущения своего ничтожества, след мысли о том, что любовь надо «заслужить уходом за больной», – остался, выходит.
А когда летом она вместе со своей подругой уехала отдыхать в Палангу, я ей чуть было не изменил.
В то лето все сходили с ума по «Мастеру и Маргарите». Ни за что не угадаете, какая в нашей дачной ребячьей компании была любимая цитата оттуда, любимый, как нынче бы сказали, мем. Думаете, «Правду говорить легко и приятно»? «Сеанс черной магии с разоблачением»? «Никогда ничего не просите…»? Вот и нет. Диалог кентуриона Марка Крысобоя и Иешуа: «– Ты понял меня или ударить тебя? – Я понял тебя. Не бей меня».
В нашем поселке жила красивая девочка Лялька, падчерица знаменитого режиссера-документалиста, который еще в 1935 году снимал в Испании, а потом на войне и вообще по всему миру.
Поразительно красивая, вот именно это слово. Все цепенели, рты открывали и медленно смотрели, как она идет – по дачной аллейке, по пляжу или по сельскому магазинчику. Пять шагов от дверей к прилавку – блистательное дефиле, очередь превращалась в зрителей. Вылитая Мэрилин Монро. Только еще красивее. Тяжелые золотые волосы заколоты
