Ознакомительная версия.
– Сей же час будем, и вот увидишь сам, как это сделаем!
– Посмотрю.
Тут я приказал всем отправиться к делу, оставя при себе лишь молодого татарина, которого хотел наказывать и которого после прощения отец принуждал лизать пыль с моих сапог, до чего, разумеется, я не допустил его; я сказал ему, чтобы когда все будет готово, то чтобы он проводил меня туда, где будут пахать. Войдя в комнату, нашел, что еще не было и 4 часов пополудни, так мало потребовалось времени к обороту дела. Через четверть часа явился мой провожатый, и я пошел с ним через все селение, раскинутое, как вообще все татарские селения, на большом пространстве. Моему чиновнику, жандарму и исправнику (который в это время прибыл) я приказал остаться в волостной избе. Проходя селение, я заметил, что из-за плетней выглядывают головы. На вопрос мой, кто это, проводник отвечал:
– Бабы наши!
– С бородами? – спросил я. (Я видел много мужицких голов.)
– А это наши каштаны! Т. е. удалые, которых у нас так называют.
– Скликай их ко мне, зачем нейдут?
– Боятся.
– Скажи им – напрасно. Я друг всем тем, кто меня слушает!
Пока дошли мы до конца селения, от которого нарезаемая земля еще была верстах в двух, каштанов собралось около меня человек до сорока, и я с ними дружески пустился в разговоры и между прочим спросил у них, сколько деревень приписано к этой волости; узнавши, что 10, приказал им, чтобы сейчас из них «удалых» 9 человек поехали бы в каждую деревню и выслали бы стариков ко мне. Все это было мгновенно исполнено.
Придя на место запашки, я нашел, что оную уже начали. Крестьяне плугами живо бороздили из одного конца в другой, с песнями и веселыми лицами. Потом пошли бороны и начался засев, так что через полтора часа 12 десятин земли вспахано, взборонено и засеяно как ни в чем не бывало! Рабочие, окружавшие меня, постоянно твердили:
– Проси, чтобы государь простил их всех! – Для меня же были приготовлены: арба, укладенная вся пуховиками и устланная большим ковром, и верховой конь, с богатым татарским убором, с просьбой ехать на чем мне будет угодно. Тут же я нашел и своих чиновников.
На возвратном пути при входе в селение я встретил посланцев из ближайших деревень, всех на коленях, умоляющих меня о прощении, с уверением и с просьбой проверить лично, что и у них точно так же и охотно производится запашка. Поблагодарив их за успокоение меня своим повиновением, я сказал, «что теперь буду просить за них государя, но за успех ручаться не могу, ибо через них я уже утратил к себе доверенность!». Затем спросил голову, приготовлена ли мне квартира. Он отвечал, что в волостной избе, – мы все были в это время посреди селения, а та изба была у противного конца.
– Далеко, – сказал я, – нет ли тут поближе дома? Это чей дом? – Явился хозяин.
– Пусти меня ночевать к себе. – Он бросился к ногам моим.
– Осчастливь меня, губернатор, этим! – И я направился к дому. Немедленно написал к Лобанову обо всем, как было; спрашивал его, нужно ли, чтобы я прибыл как губернатор туда, где он действует, и донесение это отправил с жандармом. Жандарм вернулся ко мне с ответом Лобанова в третьем часу ночи и привез мне два номера. В первом, в 6 часов пополудни, Лобанов писал, что, прибыв в волость, он нашел упрямое сопротивление лашман и ожидает только команды, которая прибудет часа через два. Во втором же, в 10 часов вечера, он писал: «По прибытии команды, когда были приняты меры наказать главных ослушников, татары в большом количестве высыпали даже из окрестных селений с топорами, косами и кольями. Некоторые тут же были схвачены и крепко наказаны. Но часов около девяти волнение стало утихать, и, когда приехал от меня жандарм, все уже разошлись по домам, с обещанием назавтра повиноваться беспрекословно… Разыскивая причину, он узнал, что прежде жандарма приехали от той волости, где я был, два татарина и, узнав от них, что их сельчане повинуются мне, порешили и им тоже слушать!» Князь благодарил за мое распоряжение и присовокупил, что теперь нет никакой надобности мне затруднять себя лишним проездом к нему. Об удельном чиновнике, о котором я тоже откровенно писал ему, он распорядился посадить его под арест на две недели на хлеб и воду.
Возвратясь в Симбирск поутру, к 9 часам, во вторник, еще до ухода почты, я успел обо всем написать новое донесение министру, не взяв старых донесений моих с почты, ибо я все подробности передавал с пометкой числа и часа, следовательно, они все-таки долженствовали быть отправленными.
Через несколько дней прибыл в Симбирск и князь Лобанов-Ростовский, который между тем объехал и другие лашманские волости, тоже и в Курмышевском уезде, в некоторых местах он находил небольшое волнение и колебательство, но везде оканчивалось покорностью, и не более как в десять дней у лашман запашка устроилась. Теперь оставалось дело в окончательном объяснении со мной.
Князь П. М. Волконский требовал, чтобы Лобанов спросил у меня, отчего я не поехал лично при самом начале возмущения на место, где оно возникло. Лобанов деликатничал дать мне письменный запрос об этом, но я сказал ему, что я вовсе не вижу ничего тут необыкновенного, я готов ответить на все, но только мне непонятно одно: как такая близкая особа к государю может объяснять его волю своим подчиненным сегодня так, а завтра иначе?! Лобанов ничего не сказал на мое замечание, но две недели я не получал от него запроса. Видно было, что он писал о разговоре со мною к князю Волконскому, но потом прислал бумагу, заключающую в себе, «что я для решительного окончания возмущения был лично в одной волости и тем тотчас прекратил волнение, то почему не решился я при самом начали употребить сию меру в другом месте?» Я отвечал резко и решительно: выставя в начале статьи закона о полицейской власти, потом первое сообщение мне о лашманских землях как их собственности, наконец, оставя весь ход происшествия, присовокупил, «что Бестужев в первом своем отношении ко мне, прописав о высочайшей воле, чтобы у лашман была общественная запашка, обманул меня! Прежде он сообщил мне, что его начальство объяснило ему, как следует взирать на подчинение ему лашман, что противоречило с последним его требованием. Я привык высочайшее имя произносить только в важных делах и всегда с подобающим к оному уважением, как к святыни, а лашманам объявить высочайшую волю по обманному отношению Бестужева мне было невозможно, ибо выполнение оного могло довести до пролития крови, тогда меня же бы обвинили за легковерие, недоразумение и жестокости. Да я даже и мыслить не смел, чтобы в России нашлось лицо, которое государеву волю подчиненному решилось толковать сегодня так, а завтра другим образом». Это последнее выражение, как после узнал я, вооружило против меня совершенно князя Волконского, и он даже просил государя отрешить меня от должности и судить.
Ознакомительная версия.
