Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
Герман Садулаев писатель непопулярный, но модный. Его книги пока что не сметают с полок, но в среде профессиональных литераторов он известен и любим. Настолько любим, что осенью 2008 года стал фаворитом букеровского шорт-листа, а весной 2009-го большое жюри «Нацбеста» вывело роман Садулаева на первое место. Премию не дали, но у него ещё всё впереди.
Садулаев сделал себе имя не скучной офисной прозой на манер «Таблетки», а яркой, огненной, талантливой и безумно неполиткорректной книгой «Я — чеченец», фрагменты которой «Знамя» и «Континент» напечатали в декабре 2005-го.
С тех пор Герман Садулаев стал постоянным автором этих журналов, быстро прошёл путь от начинающего литератора до известного (пока что в узких кругах) прозаика. Но, как писал Аркадий Гайдар, всё бы хорошо, да что-то нехорошо…
— О, евреи никогда ничего не делают своими руками <…>
— А Вы не антисемит, Дон?
— …Я интернационалист. И вообще, антисемитизм придумали сами евреи.
Знакомые мысли, правда? Высказывает их идеальный герой Садулаева, смелый воин, оригинальный мыслитель, сочинивший свою версию русской истории.
Вскоре Дон Ахмед со своими нукерами падёт смертью храбрых, спасая Россию от нашествия китайцев: «Они погибли, как спартанцы при Фермопилах», зато «трупы узкоглазых» вывозили грузовиками.
Интересный автор, где-где, а в «Знамени», «Континенте» и «Дружбе народов» другого такого с фонарями не найдёшь.
Герман Садулаев нарушил неписаные правила игры, но этого никто не заметил.
Лучше всего Садулаев пишет о любви и ненависти. Любовь не к женщине, женщины для его героя — низшие существа, но любовь к нации. Ненависть — к её врагам.
«Чеченец всегда держит себя так, как будто сегодня ему принадлежит весь мир» («Я — чеченец»). Самые лучшие люди на свете — чеченцы. Они великодушные, щедрые, благородные, отважные. Никогда не стреляют в спину, не обижают беззащитных, никому не кланяются и никому не платят дань. Сами возьмут.
Чеченцам противопоставлены русские, народ «старый», «ленивый», пассивный. Среди русских полно «опущенных бродяг» и «затюканных рабов».
Если чеченец свершает какую-нибудь подлость, то оказывается, это и не чеченец вовсе, а, скажем, кабардинец, который только выучил чеченский. И напротив, если русский парень отважен до безумия, то вскоре выяснится, что этот парень — чеченец по крови.
Кровь, по словам инфернального героя булгаковского романа, — великое дело. Вопросам расы и крови Садулаев оставляет почётное место. Русские князья, оказывается, потому подчинились монголом, что их кровь потеряла первоначальную чистоту, была разбавлена смешанными браками со славянами и, возможно, евреями («Учение Дона Ахмета»).
Смешанные браки несут угрозу и чеченцам. Русские девушки с «пшеничными волосами» оружие куда более опасное и разрушительное, чем русские огнемёты и ракеты «земля — земля» («Я — чеченец»).
Новая Хазария
Националистические вещи удаются Садулаеву лучше всего. Все они яркие, нередко — талантливые.
Но вот писатель берётся за критику общества потребления, и дар ему изменяет. Возможно, всё дело в темпераменте Садулаева. Он презирает потребительскую цивилизацию, разоблачает её сатанинскую природу, но его ненависти она недостойна.
В «Таблетке» Садулаев бывает ироничен, язвителен, но это не его сильные качества. Садулаеву лучше всего даётся не ирония, а пафос, здесь же для пафоса места нет.
Огненный чеченский темперамент не востребован, а без него Садулаев уже не Садулаев. Поэтому «роман» «Таблетка» быстро начинает разваливаться по швам.
Вместо художественного произведения — какой-то набор колонок или постов из ЖЖ. Художественные средства — небогатые — исполняют лишь иллюстративную роль.
Странно, что именно «Таблетка» попала в букеровский шорт-лист. Она лучше минаевского «Духлесса», но хуже «Льда под ногами» Романа Сенчина.
Тот же мир (Россия эпохи стабильности) и почти тот же герой (менеджер среднего звена), но Сенчин написал серьёзный реалистический роман о трагедии «маленького человека», а Садулаев — какой-то ЖЖ-блог.
Более-менее художественные главы «Таблетки» — «хазарские». История Хазарии усилиями Льва Гумилёва уже давно перестала быть предметом сугубо академическим.
«Зигзаг истории», трактат Гумилёва о стране, где власть захватили алчные еврейские купцы, превратившие хазар в эксплуатируемое большинство, а хазарского кагана — в марионетку, был произведением более художественным, нежели научным.
В истории российской антисемитской мысли он уступает разве что «Протоколам сионских мудрецов». Тему Новой Хазарии в 90-е годы не раз поднимал Проханов на страницах «Завтра» и в романе «Господин Гексоген».
Садулаев хазарскую тему подаёт осторожно, а наиболее опасные идеи — намёками. Хазария, несомненно, — Россия, инертные, наивные, несчастные хазары — русские.
Они не правят своим государством, правят им другие люди, «и на хазар-то не похожи: чёрные, кучерявенькие, а глаза круглые». Хазар/русских он по-своему жалеет, хотя для отважного и бескомпромиссного чеченца они — слабаки.
Дело Ленина
Половины этого хватит другому автору, чтобы на веки вечные закрыть себе путь в либеральные журналы, печататься до конца жизни в «Нашем современнике» и вместо Букера претендовать на премию имени Василия Белова.
Тот же Александр Проханов лет пятнадцать был отлучён от телевидения, радио и престижных издательств. Бескомпромиссные либералы и в наши дни с Прохановым не здороваются.
Но Германа Садулаева в «смертном грехе» никто не уличил. Карьеру он сделал в самом либеральном из «толстых» журналов. Появление Проханова на страницах нынешнего «Знамени» невозможно представить, а Садулаев там постоянный автор.
Почему же? Кто пустил волка в овчарню? Всё дело в особенностях… ленинской национальной политики. Да-да, я не оговорился. Вождь пролетариата много раз повторял: нет и не может быть ничего страшнее «великорусского держиморды» и русской «великодержавной швали», поэтому с русским национализмом можно и нужно бороться всеми средствами, а «угнетённым» нациям можно простить национализм, он не опасен.
Эта идея въелась в сознание, как хорошая татуировка в кожу. Не избавиться. Уже и об источнике её позабыли, но дело Ленина всё ещё живёт и побеждает.
Подробнее см.: Ленин В.И. К вопросу о национальностях или об «автономизации».
Географ и его боги — Алексей Иванов
Алексею Иванову пришлось завоевывать внимание читателя дважды. В 1990 году повесть двадцатилетнего автора напечатал популярный среди любителей фантастики “Уральский следопыт”, который выходил тогда полумиллионным тиражом[260]. Дебют оказался успешным. В рейтинге популярности фантастов — авторов “Уральского следопыта”, составленном читателями, Иванов занял второе место, уступив Владиславу Крапивину и опередив братьев Стругацких[261].
В 90-е годы Иванова печатать перестали. Много лет он вел скромную жизнь провинциального интеллигента, пока на него не обратил внимания чуткий к молодым авторам Л.Юзефович. Он помог опубликовать “Сердце Пармы”[262] и “Географ глобус пропил” в “Пальмире” и “ВАГРИУСе”, после чего за раскрутку перспективного провинциала принялось издательство “Азбука-классика”, которое и опубликовало практически полное собрание сочинений Иванова. К Иванову пришел неожиданный успех. С 2003-го по 2007-й он был одним из самых модных русских писателей. Читатель ждал обещанного романа о гражданской войне на Урале[263], однако неожиданный неуспех повести “Блуда и МУДО” заставил писателя остановиться. Он “замолчал”.
По творчеству Иванова защищают диссертации, его книги охотно переиздают все та же “Азбука” и “АСТ”, но и теперь он остается одним из самых загадочных современных русских писателей.
Иванов рубежа 80-х — 90-х был начинающим советским писателем-фантастом, в 90-е перешел к реалистической прозе, во второй половине нулевых — к социальной сатире. Два самых известных романа Иванова, “Сердце Пармы” и “Золото бунта, или Вниз по реке теснин”, трудно отнести к какому-либо известному жанру. Л.Данилкин, ставший позднее едва ли не ведущим пропагандистом творчества Иванова, поначалу назвал “Сердце Пармы” “литературным курьезом, не влезающим ни в какие ворота”[264]. А.Гаррос и А.Евдокимов, напротив, посчитали его “традиционным и консервативным романом”[265], а С. Костырко — “историко-этнографическим фэнтези”[266]. “Золото бунта” критики называли “романтической поэмой”[267], “романом-блокбастером”[268], “региональным романом”[269], сравнивали с “Туманностью Андромеды”[270] и “Властелином колец”[271].
