Внешний мир героям Иванова не нужен. Даже пристань в “Географе…”, традиционный символ далеких странствий и романтических путешествий, не вызывает у главного героя привычных нам ассоциаций:
“ — А вот так выйти бы из нашего затона и дальше — Кама, Волга, Каспий, а потом Турция, Босфор, Афины, Трапезунд, Мальта, Гибралтар, потом — Атлантика, Америка, Мексика… — Будкин, зажмурившись, сладострастно прошептал: — Индийский океан…
— Нету этого ничего <…> Как географ заявляю тебе со всем авторитетом. Все это выдумки большевиков. А на самом деле Земля плоская и очень маленькая. И всем ее хватает. А мы живем в ее центре”.
С легкой руки Д.Володихина[281] писателя Иванова стали называть “религиозным” и даже христианским писателем. Основания у этой версии довольно шаткие. Действие двух самых известных романов Иванова происходит в эпоху тотального господства религиозного сознания. Век Просвещения миновал раскольничью Чусовую, аукнувшись лишь в кличке Яшки Фармазона. О далеких, не всем историкам ведомых временах Ермолая Верейского и Михаила Пермского вовсе нечего говорить. Писать о жизни людей XV и XIII веков вне их религиозности бессмысленно. Но вот что интересно: деятели церкви в произведениях Иванова почти всегда — персонажи сугубо отрицательные. Пермский епископ Питирим (канонизированный Русской Православной Церковью) организовал вместе с князем Ермолаем грабительский поход ушкуйников на Мертвую Парму и спровоцировал ответный набег манси на Усть-Вымь. Епископ Филофей плетет интриги против князя и, в конце концов, способствует его гибели, а чердынцев обрекает на изнурительную войну с манси. Но самым страшным, даже карикатурным героем “Сердца Пармы” Иванов вывел еще одного пермского епископа, Иону Пустоглазого. Этот безумный фанатик и мракобес уничтожает пермскую культуру, вырубает заповедные леса и сжигает Чердынь. Но и этого Иванову показалось мало. И вот Иона истязает… статую Спасителя, вырезанную из дерева простодушными пермяками: “…плеть полоснула по Христу, сломав ему ладонь у лица. Иона задержался, с остервенением лупцуя Христа, а тот, безрукий, уже не мог защититься и покорно подставлял впалые щеки”.
Рядом с этим извергом даже враги Михаила, кан Асыка, князь Федор Пестрый и великий князь Иван Васильевич, выглядят довольно симпатично. И только служители Христовы у Иванова однозначно гадки[282].
Дмитрий Быков пишет о “сектантской религиозности” героев “Золота бунта”. На самом деле описанная Ивановым старообрядческая мафия не имеет никакого отношения к вере в Бога. Сплавщики-старообрядцы перевозят товары по Чусовой, в то время единственной дороге между уральскими заводами и Россией. Но Чусовая — река страшная, барки с грузами часто гибнут. Чтобы вернуться живыми и с прибылью, надо договориться с мансийскими богами, которые держат Ханглавит (Чусовую) в своих руках, а души свои передать на хранение старцам-скитникам. Последние не только получают хороший процент с доходов сплавщиков, но и контролируют нелегальную добычу золота. Старцы-старообрядцы здесь — злая, практически сатанинская сила, а дырник Веденей и вовсе предстает воплощением черта. И “Сердце Пармы”, и “Золото бунта” — нехристианские и даже, пожалуй, антихристианские романы, что уже не преминули отметить пермские недоброжелатели Иванова[283].
Евангельская цитата в финале “Золота бунта” говорит не о религиозном сознании, а как раз о невежестве автора: раскольник Осташа цитирует… синодальный перевод Библии, который появился лишь сто лет спустя, а старообрядцами вообще не был признан. Но хуже другое. Иванов не понимает кощунственного характера самого эпизода: Осташа, только что намеренно сгубивший барку, убивший доверившихся ему людей (преступление, гнуснее которого и придумать трудно), а еще прежде изнасиловавший нескольких женщин, убивший ребенка, вдруг начинает говорить словами Спасителя!
Неприязнь Иванова к служителям Христа и вообще к христианству простирается так далеко, что глубоко верующие, религиозные люди оказываются или злыми, мелочными и корыстными, как Макариха, мать душегубов Гусевых, или нравственно ущербными, как Нелли из “Общаги-на-Крови”. “Бог — не моя истина”, — заявляет в ответ на ее псевдохристианские сентенции Отличник. Пожалуй, эта позиция близка к авторской. Не случайно же во всех книгах Иванова слова “бог” и даже “господь бог” пишутся только со строчной буквы, как этого требовали на уроках русского языка в советской школе.
Зато к языческим богам и духам писатель терпим, язычеству он симпатизирует, как пермскому, так и славянскому. Простодушные язычники особенно выделяются на фоне хитрых, коварных, алчных христиан.
Локальный мир Иванова населяют люди, духи и даже боги. Но места для христианского Бога там нет, потому что само понятие вселенского Бога несовместимо с художественным миром писателя. Боги здесь только свои, местные, этнические: “Наши боги рождены нашей судьбой, нашей землей. А их (христиан. — С.Б.) бог рожден <…> где-то на краю мира, где садится солнце и почва от его жара бесплодна, суха и горяча, как жаровня. Что делать этому богу у нас, среди снегов, пармы, холодных ветров?” Автор романа “Сердце Пармы” как будто возвращается к древнему, еще полисному восприятию богов: богов много, есть наши, а есть не наши…
Православные герои Иванова практически не молятся. Только Осташа однажды вспоминает “Отче наш”. Гораздо чаще читает он “Лодью несгубимую”, сплавщицкий заговор. От вогульского “мления” его спасает не молитва, а волшебные нитки ведьмы Бойтэ. Остальным, кажется, и в голову не приходит помолиться. К Богу они не обращаются, а вот языческим божкам охотно приносят жертвы. Даже “храмодел” Калина, оценивая военный потенциал крепости, придирчиво рассматривает местных идолов: “Натыкали богов-меченосцев <…> а охранителей ни одного нет”.
Иванов не проповедует неоязычество, но языческие боги населяют его приключенческие романы, обитают там наравне с людьми, так же как, скажем, “мерцоиды” в повести “Блуда и МУДО” и разнообразные “дьярвы” и “мханги” в “Кораблях и Галактике”.
Иванов далек и от христианской этики. Прелюбодеяние для него вовсе не грех, распущенность не порок, а естественное состояние души. Не только герой “порнографической” “Блуды…”, художник с “приапической”[284] фамилией “Моржов”, но и географ Служкин, и сплавщик Осташа готовы совокупляться едва ли не со всеми встречными девками и бабами. Интерес к сексуальности вообще характерен для творчества Иванова. Впервые “обнаженка” появляется у него еще в “Кораблях и Галактике”. Студенческий промискуитет в “Общаге-на-Крови” описан еще целомудренно. В “Географе…” и “Сердце Пармы” автор уже гораздо “смелее”. По прикамской тайге зимой и летом разгуливает обнаженная княгиня Тиче, она же ламия, она же Сорни-Най. Но эти еще стыдливые “цветочки” обернутся вовсе непристойными “плодами” в “Золоте бунта” и в “Блуде…”. Иные эпизоды там тянут на крутое порно. К сожалению, вкуса и чувства меры автору явно недостает.
Но “эротика” и “порнография” у Алексея Иванова многозначны: “Чусовая затихла и пронзительно заголубела — так тонко и остро, нежно и бесстыдно, что Осташе захотелось отвести взгляд, будто он случайно увидел красивую девку, купающуюся нагишом”. “Эротическая география” не слишком гармонирует с поэтикой “Золота бунта”, зато очень подходит к художественному миру повести “Блуда и МУДО”. “Порнография” здесь служит метафорой “кривды”, “неправильного”, “блудного” миропорядка. В мире “блуды” секс (в терминологии Моржова — ОБЖ — обмен биологическими жидкостями) становится самым надежным способом коммуникации. Впервые эта тема возникает еще в “Общаге-на-Крови”, где царит воистину “порнографический”, “блудный” (в обоих значениях слова) миропорядок: “Любовь <…> зачастую способствует самоизоляции. Секс же — форма взаимоотношения, и он объединяет людей”. Сексуальное влечение объединяет Служкина с его подругами. Семья Осташи и Нежданы основана вовсе не на любви, а как раз на ОБЖ.ОБЖ связывает и “фамильон” Моржова, то есть семью “нового типа”, нечто среднее между гаремом и творческим коллективом.
Но Иванов вовсе не имморалист. Его герои не лишены системы ценностей, далекой от христианства, но не чуждой гуманизму. Это некий остаточный гуманизм, сохранившийся в сознании позднесоветского человека. Веру в коммунизм он утратил, веры в Бога не обрел, но в его душе остался нравственный закон, который переступить нельзя. Можно изменять жене, но нельзя трогать детей. Поэтому распущенный и вечно пьяный Служкин не тронул влюбленную в него четырнадцатилетнюю Машу. Можно любить деньги, но нельзя отдавать за них душу. Поэтому образцом человека в том же “Золоте бунта” представлен Петр Переход, отец Осташи. Он души своей истяжельцам не отдал.
