охарактеризовать это как формально-смысловую филигрань, для которой нужна большая движущая сила, и источник этой силы бесполезно искать в каком-либо «текущем моменте», актуальных тенденциях; можно, наверное, сказать, что эти стихи – по крайней мере, на вид – отдают больше, чем в них вложено, что внутри них происходит реакция и они продолжают работать – не только не пользуясь внешним притоком энергии, но и вопреки законам физики высвобождая энергию сверх ожидаемой. Именно это свойство, трудно описываемое, но легко ощутимое, отделяет стихи этих поэтов – и, в частности, Олега Юрьева, наиболее «классичного» из них, – от пассеистической эксплуатации традиции.
Ответ на вопрос о том, откуда дополнительная энергия берется, в каждом случае будет разным. Но в случае Олега Юрьева можно сказать, что она появляется благодаря умению взять из прошлого – в самом широком смысле – самое живое и живительное.
Технически виртуозная поэзия Юрьева обращена к прошлому – как на уровне манифестарном (жанровые обозначения «хоры» и «песеньки»; «перечень стихов» вместо «содержание» в конце книги), так и на уровне структурном. Важнейшее качество текств Юрьева – связность, умение сочетать сложность синтаксиса с абсолютной строгостью формы и внятностью сообщения; казалось бы, это умение в современной поэзии не в чести, хотя на самом деле оно просто почти совсем утрачено; оно идет к Юрьеву от таких поэтов, как Ходасевич, Бродский, Лосев, Евгений Хорват (каковы бы ни были отношения между ними – мы знаем, например, что Хорват Ходасевича не любил), – и продолжается в юрьевских соратниках, таких как Игорь Булатовский, который этот навык почти до предела усложняет (а у Алексея Порвина, например, он переходит в новое качество и уже не имеет отношения к конвенциональной речи).
Думается, не в последнюю очередь эта связность происходит от верности (приученности к?) стержневому – от строгого концептуального мышления, которое отличает и эссеистику Юрьева. Я не намерен подробно говорить здесь о книгах «Заполненные зияния» и «Писатель как сотоварищ по выживанию»: сборник «О Родине» самодостаточен и без них, но они все же могут задать для его рассмотрения определенный угол зрения. Из двух этих собраний эссе явствует, что для Юрьева общее или даже «надобщностное» (культура, история, дух времени, дух стиха – см. его соображения о «звуке» и «дыхании» поэзии [54]) говорят через частное (людей, поэтов). Думается, поэтому для него, при всей разности и поэтики, и литературной стратегии, важен Бродский с его уверенностью – по крайней мере, манифестируемой – в том, что поэт есть орудие языка [55]. Юрьев не раз говорит о поэтах как о медиумах; он сам мыслит себя в числе таких медиумов, попавших в уникальные для русской истории/поэзии условия: «таких, как мы, – рожденных в аквариуме, но умудрившихся дать деру, когда, при очередной смене воды, нас пересаживали в банку» [56]. Идея медиума для него ключевая:
И даже смерть любимыми стихамиСквозь полотенца говорит.
Из мистической метафоры эта идея может превратиться в почти «научную» уверенность:
Можно воспринимать это как образ… но теперь я все чаще думаю о том, что «тот язык», «та культура» действительно, то есть на каком-то уровне реально, не только метафорически ведет существование недовоплощенного или, скорее даже, развоплощенного существа, некоего коллективного сознания, лишенного тела и, соответственно, голоса (своих собственных тел и, соответственно, своих собственных голосов) и вынужденного поэтому пользоваться теми возможностями, которые ей предоставляет «жизнь» – чужими телами, телами, принадлежащими другому коллективному сознанию, более чем воплощенному. То есть, проще говоря, нами. Нами – природными, прирожденными носителями «советской культуры», детьми и внуками тех, кто ее создавал, детьми и внуками тех, кто ею был пересоздан, – в сущности, существами иного свойства [57].
Двойственность этого положения налицо. В ее свете, как мне кажется, можно понимать и книгу «О Родине».
Собственно, при подробном размышлении о концепции поэта как медиума культуры («первой», главной, или «второй» – невзирая на осуждаемую Юрьевым терминологическую путаницу) возникает соблазн считать и стихи Юрьева программными – то есть осознанно стремящимися подтверждать свою принадлежность к высокой петербургской культуре; стихи обязаны быть тем самым «патентом на благородство», о котором так часто пишет Юрьев в своей эссеистике. Но это, конечно, не так: Юрьеву чужд конъюнктурный техницизм. Вспомним, что говорилось в самом начале о тайной силе «самоподзавода» этих стихов. Однако же для такого энергетического усилия требуется топливо. И я склонен считать, что это топливо – личная мысль об истории, об эпохе, которую удалось прожить «дрейфуя» и сохранив чувство двойственной родины, дорогой и отталкивающей. В своем интервью премии «Различие» Юрьев говорит: «Думаю, у кого есть „прошлая Родина“, у того нет „всегдашней“, да и вообще никакой. Несколько вещей, перечисленных в эпиграфе к набоковскому „Дару“, я знаю твердо: „Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна“. Россия – мое отечество, отечество моего языка, и все, что относится к историческому существованию этой страны и этого языка, может прийти ко мне стихами» [58].
И здесь я оставляю прочие книги Юрьева и остаюсь наедине с книгой «О Родине».
Книга «О Родине», несмотря на то что стихи в ней расположены, за несколькими исключениями, в хронологическом порядке, производит впечатление тщательно выстроенной; это хроника перемещений – путешествий от одного образа Родины к другому, с развернутыми описаниями и точными эпитетами. Родина здесь предстает прошлым Петербургом-из-сна, воздушным городом, куда и вернуться можно по воздуху: «…туда и полетим, где мостовые стыки / сверкают на заре, как мертвые штыки…», «Был город, который почти улетел, / Стал дутыми гроздами облачных тел, / Перетек в темноты колоннады…»; прошлым Ленинградом-из-детства: «Я был когда-то маленький, / Насупленный и хороший, / С Кузнечного рынка валенки, / Из ДЛТ галоши»; европейской культурой и географией («Осень во Франкфурте», «Я был во Фьезоле»); наконец, вечными проблемами идентификации. Родина в стихах Олега Юрьева требует дефиниции и все время от нее ускользает:
Это родина – тьма у виска,Это родина – здесь и нигде,Это ближнего блеска войскаПогибают в колодной воде,Но загранного неба лунаНад колодой стоит с булавой —Эта родина тоже одна,И уйти бы в нее с головой.
Родина, таким образом, темна, неопределима; она, под настороженным наблюдением иного мира, поглощает свет и заманивает в себя (что-то вроде черчиллевской «головоломки, завернутой в загадку и упакованной в тайну»). Но одному «Стихотворению о Родине» тут же отвечает другое:
Это родина – свет на щеке,Это запах подушки сыройИ стрекочущий ток на щиткеЗа дырой, за норой, под горой,Но сохранного неба лунаНаливает в колоду свой воск.Эта родина тоже одна.– И последняя родина войск.
Это уже родина частных ощущений и дорогих воспоминаний; иной мир уже
