не стоит над ней с булавой, не воспринимается как часовой или потенциальный враг (а то и палач), но становится ее частью. Именно эту родину, вероятно, вспоминают в свой последний миг погибающие. И каждая из этих родин – только одна.
Отметим, что, как и в этом двойном стихотворении, в книге Юрьева везде видна структурированность: в глубоких рифмах и параллелизмах («мостовые стыки – мертвые штыки», «мокла табачная пакля… бухла небесная капля», «розы а́нглийские мокнут… звезды ангельские блекнут»); в двойной системе хоров и «песенек», по-разному работающих с одними образами («Хор на розы и звезды» – «Песенька о розах и звездах»). Упорядоченность и диалогичность, как ни странно, работает на амбивалентность – как в том же «Хоре на розы и звезды», где розы удушливо пахнут мелодиями советской эстрады, а звезды несутся по небу, как гениальные советские хоккеисты. Хор, как указывает Юрьев в интервью по случаю присуждения ему премии «Различие», «есть диалог, чаще всего небесконфликтный» [59]; но подобно тому, как на вопрос одного полухория всегда дается ответ другого (и разрешение диалога в эподе не снимает конфликтности), «тезису» тревожных стихов Юрьева отвечает «антитезис» стихов удивительно счастливых – по-другому их не назовешь. Мучительному запаху роз противопоставлен блаженный «сладкий смрад» акаций. Они, эти стихи, свидетельствуют о достоинстве самодостаточности, и, хотя слово «родина» в них не звучит ни разу, для нашего разговора они очень важны:
Мы вышли и́з дому, был город странно пустИ небывало тих – лишь осторожный хрустНаших шагов по гравию аллеиВисел, не двигаясь. И был закат алееСебя, горящего в последних стеклах дня.И догадался я, что это для меня:Сирени вялые, как спящих сонм голубок,И розы, вырезанные из гигантских губок,Блаженством душащий акаций сладкий смрад —Все это был мой рай. И я тому был рад,Что мне до срока был он – для чего? – показан:Любимой улицей под падубом и вязомИдти с тобой вдвоем всю вечность дотемна… —Так вот какая жизнь мне может быть дана.
Наивно понимать эти стихи как простое описание прогулки по немецкому городу. Идиллическая прогулка с возлюбленной по обетованному раю напоминает о Филемоне и Бавкиде, а еще больше – о Мастере и Маргарите, идущих в последней главе романа к своему «вечному приюту». Идея «своего» приюта, частного рая («мой рай») – вполне эскапистская, светская, противоречащая религиозной соборности, – соотносится – на фоне поэзии Юрьева это поначалу шокирующая мысль – с концепцией «малой родины». Этот советский лексический штамп способен увести далеко, вплоть до песни «С чего начинается Родина?», искусно выводящей частные сантименты на тропу политического. На самом деле такое соположение не должно шокировать: Юрьев умело работает с советскими топосами и цитатами – даже в стихотворении «Был город…» первая строка «Был город, который почти улетел…» отчетливо напоминает о первой строке знаменитой советской песни «У Черного моря» [60]: «Есть город, который я вижу во сне…» Город, заметим, «в цветущих акациях»!
Возвращаясь к юрьевским акациям: в случае процитированного выше стихотворения речь, разумеется, идет о родине идеальной, небесной – эйдосе, моделью которого выступает «небывало» тихий город. Парадокс в том, что таких идеальных родин может быть много – по крайней мере, больше чем одна, и доступ к ним возможен в любом состоянии, кроме реального переживания: в сновидении, в воспоминании; стихотворение «Мы вышли из дому…» остается единственным примером «прямого контакта»; не сделал ли его возможным факт смены географического положения? В том же «Был город…» есть место, напрямую перекликающееся с «Мы вышли из дому…»: «Мы из дому вышли, он еще был – / В подшерсток деревьев вмерзающий пыл, / И сизые контуры рая…» Но здесь рай уловить еще не удается: «Но чуть оглянулись – пространства пусты…» Стихотворение это, написанное на два месяца раньше, явно описывает «предыдущую попытку», почти удавшуюся, но спугнутую – возможно, именно желанием уловить, присвоить эту родину-рай: «Но чуть оглянулись…» – так Эвридика навсегда покидает Орфея, стоит тому обернуться.
Стихотворение «Мы вышли из дому…», где нет слова «родина», впрочем, принадлежит к циклу «Шесть стихотворений без одного», и в остальных текстах цикла это слово встречается не раз. Цикл открывается стихотворением, состоящим из одних отточий. Судя по их конфигурации, на их месте должны были стоять два четверостишия. В контексте всего цикла здесь уместно выглядело бы уже упоминавшееся стихотворение «Туда и полетим…»: обозначающее тему стремления / нереального полета, оно могло бы предварять второй текст:
Слетай на родину, – я ласточке скажу, —Где Аронзонов жук взбегает по ножуВ неопалимое сгорание заката,И Вольфа гусеница к листику салатаНебритой прижимается щекой,И ломоносовский кузнечик над рекойЗвонит в сияющую царскую монету;Ты можешь склюнуть их, но голода там нету,Там плачут и поют, и кто во что горазд,И Лены воробей того тебе не даст.
Это стихотворение выглядит вполне прозрачным: перечисляются приметы Ленинграда, навсегда связанные с важными для Юрьева поэтами и прозаиками; фигура Ломоносова будто освящает весь ряд. Каждому поэту назначено животное («Дайте Тютчеву стрекозу…») – аллегория-принадлежность (и эти животные действительно встречаются в стихах этих поэтов [61]). Классическим кузнечику и воробью здесь добавляются в гораздо меньшей степени освященные поэтической традицией жук и гусеница, себе же говорящий – в данном случае именно Юрьев, творящий свою маленькую элегию, – назначает ласточку. Ласточка в начале и воробей в конце закольцовываются, отсылая к строке Ходасевича «Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин» из стихотворения «Памяти кота Мурра». Ходасевич в этом стихотворении упоминает райские «сады за огненной рекой», в которые он летит «мечтой приверженной»; так и Юрьев отправляет ласточку-душу с разведкой на нереальную и в то же время реальнейшую родину прошлого, созданную стихами предшественников и друзей, напоминающую о себе постоянно (например, в других стихотворениях цикла, цитатами – от Державина или Ахматовой до «Гопа со смыком»). Онейрический полет к этой обетованной родине – сквозной сюжет цикла: это полет продолжается и во втором стихотворении, чтобы в третьем вдруг остановиться, свалиться в пике:
О чем, о родине? О тайном свете моря?О тайной тьме реки? О выговоре горяВ бесстрастном шопоте оцепленных садов?О вздохах в глубине погашенных судов,Которым снятся сны ужасные? Об этойПечальной родине, льдом облачным согретой?Я больше не о ней – ты знаешь почему:Иную родину возьму с собой во тьму……О ком, о родине?
Настойчивые вопросы этого стихотворения – как бы скептическая реакция на затактовое заявление («Я говорю о родине», «Книга называется „О Родине“» и т. д.). Отрицание возможности говорить о родине превращается как раз в такой разговор: перечисляются ее определения, одновременно вполне общие и частные. Та, «иная» родина, которую можно «взять с собой во тьму», предвосхищенный «мой рай» из после – не общая, а
