Quelques precisions sémantiques // Neohelicon. Budapest. 1974. № 3/4. Р. 307–318.
Это семантическое «оживление» и функциональное переосмысление радикалов долитературной традиции в жестко оцененных, подчеркнуто содержательных и структурных компонентах поэтики массовых повествований (или «поэтики поведения») маркируется их современными интерпретаторами как мифологичность (примечательно, что большинство из них ориентируется на идеи и принципы работы структурной этнологии).
Shulte-Sasse J. Autonomie als Wert: Zur historischen und rezeptionsästhetischen Kritik eines ideologisierten Begriffes // Literatur und Leser. Stuttgart, 1975. S. 101–118.
Содержательные ограничения, налагаемые на интерпретации ценностных значений автономной субъективности, могут выступать основанием для применения элитной группой, теряющей возможности эффективного воздействия в условиях резкой конкуренции других элит, определенных защитных средств стабилизации своего легитимного и монопольного положения. Подобный контроль осуществляется, прежде всего, как редукция соответствующих блоков мотивационной структуры. Основополагающие идеи В. Парето в этой области были развиты рядом современных исследователей. См.: Pareto V. Oeuveres completes. Vol. 15. Le mythe vertuiste et la littétature immorale. Genève, 1971; McKeon R., Merton R. K., Gellhorn W. The freedom to read: perspective and program. N. Y., 1957; Die Grenzen literarische Freiheit / Hrsg. von D. E. Zimmel. Hamburg, 1966; Ott S. Kunst und Staat: Kűnstler zwischen Freiheit und Zensur. Műnchen, 1968; Otto U. Die literatische Zenzur als Problem der Soziologie der Politik. Stuttgart, 1968; Clor H. M. Obscenity and public morality: Censership in liberal society. Chicago, 1969; Fűgen H. N. Zensur als negative wirkende Institution // Lesen: Handbuch / Hrsg. von A. C. Baumgärtner. Stuttgart, 1973. S. 623–642.
Karstedt P. Studien zur Soziologie der Bibliothek. Wiesbaden, 1954; Weber M. Der Literatenstand // Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Religionssoziologie. Tübingen, 1972. Bd. I. S. 373–395.
Эта же лексическая основа дала такие связанные с историей романного жанра производные, как «романтизм» и ныне устаревшее «романтический»; очерки их исторической семантики в культурах Европы см. в кн.: Romantic and its cognates: The European history of a word. Manchester, 1972(о России – с. 418–474).
Ward A. Book production, fiction and the German reading public, 1740–1800. Oxford, 1974. P. 9.
May G. Le dilemme du roman au XVIII-e siècle: Etude sur les rapports du roman et de la critique, 1715–1761. New Haven; Paris, 1973; Разумовская М. В. Становление нового романа во Франции и запрет на роман 1730‐х годов. Л., 1981.
Richetti J. Popular fiction before Richardson: Narrative patterns, 1700–1739. L., 1969.
Этот и аналогичные ему манифесты собраны и прокомментированы в кн.: Novel and romance, 1700–1800: A documentary record. N. Y., 1970; Showalter E. The evolution of the French novel, 1641–1782. Princeton, 1972.
Данные по Германии свидетельствуют о росте числа ежегодно публикуемых романов с 10 в 1740 г. до 300–330 к началу 1800‐х гг. Примерно тот же порядковый размах и для статистики второй половины XVIII в. по другим европейским странам (Ward A. Op. cit. Р. 167).
Vogt E. Die gegenhöfische Strömung der deutschen Barokliteratur. Giessen, 1932.
Beaujean M. Der Trivialroman in der zweiten Hälfte des 18. Jahrhunderts. Bonn, 1969; Beaujean M. Das Lesepublikum der Goethezeit // Der Leser als Teil des literarischen Lebens. Bonn, 1971. S. 5–32.
В период 1735–1739 гг. романы от первого лица составляют 42% романной продукции во Франции (в предыдущее пятилетие их втрое меньше), а с 1740–1755 гг. мемуары, исповедь, письма становятся «канонической формой художественной прозы» (Demoris R. Le roman a la première personne du classicisme au Lumières. P., 1975. P. 448(, см. также: Mylne V. The eighteenth century French novel: Techniques of illusion. Manchester, 1965.
Flessau K. Der moralische Roman: Studien zur gesellschaftskritischen Trivialliteratur der Goethezeit. Köln; Gras, 1968; Greiner M. Die Einstellung der modernen Unterhaltingsliteratur. Hamburg, 1964.
Iknayan M. The idea of the novel in France: The critical reaction, 1815–1848. Genève; P., 1961.
Блок А. А. Собр. соч. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 174–184.
В ряде европейских языков это прямо закреплено за всей литературой, например, английское fiction – вымысел, выдумка, фикция; беллетристика, художественная литература, works of fiction – романы, повести; ср. с юр. fiction – фикция, legal fiction – юридическая фикция.
Ср. (1624 г.): «Поэзия вначале представляла собой не что иное, как скрытую теологию и наставление в божественном» (Опиц М. Книга о немецкой поэзии // Литературные манифесты западноевропейских классицистов. М., 1980. С. 445). Характерно, что это именно поэзия, т. е. «высокая» литература или даже «литература как таковая». Проза самообосновывалась несколько позже и по-иному: А. Фюретьер уподобляет свой «Мещанский роман» (1666) «лекарю, прочищающему желудок при помощи легких, приятных слабительных» (Фюретьер А. Мещанский роман. М., 1962. С. 23).
Ср., например, работы такого плана у М. О. Чудаковой, Г. А. Левинтона, Р. Д. Тименчика, Ю. Н. Левина или, например: Schaper E. Zwischen den Welten: Bemerkungen zu Thomas Manns Ironie // Literatur und Gesellschaft vom neunzehnten ins zwanzigste Jahrhundert. Bonn, 1963. S. 330–364.
Weber M. Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre. Tübingen, 1969. S. 180.
Grimminger R. Das intellektuelle Subjekt der Literaturwissenschaft: Entwurf einer dialektischen Hermeneutik // Neue Ansichten einer künftigen Germanistik. München, 1973. S. 15–47; Coste D. Three consepts of the reader and their contribution to a theory of the literary text // Orbis litterarum. Copenhagen, 1979. Vol. 34. № 4. Р. 271–286.
В том смысле, в каком это понятие используют культур-антропологи при исследованиях «мифологических родословных».
Это можно показать, в частности, на рутинном использовании литературоведением критериев оценки и интерпретации одного и того же образца, в логическом смысле исключающих друг друга (ср. «оригинальность», «органичность» и «литературность» и «выразительность», «традиционность» и «актуальность» и т. п.). Сами эти критерии, наиболее полно представленные романтиками и условно синтезированные ими через отнесение любых эмпирических литературных значений к абсолюту художнической субъективности, впоследствии дифференцируются таким образом, что каждый из них может выступать модусом литературности как групповой нормой («девизом») того или иного направления или школы в литературоведении и критике (для них, естественно, непроблематичной) либо же включаться в открытый, постоянно и бесконтрольно переинтерпретируемый и никогда однозначно не определяемый набор подобных норм. Об интерпретационном «каноне» романтизма, процессах его складывания и рутинизации см.: Abrams M. H. The mirror and the lamp: Romantic theory and the critical tradition. L., 1980.
Ср.: «Тогда как твердое определение литературы делается все труднее, любой современник укажет вам пальцем, что такое литературный факт» (Тынянов Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 257).
См. разбор Г. Зиммелем эстетической установки, ее
