Мы еще два раза встретимся с Алешею Поповичем и увидим, что, даже являясь вскользь, он не изменяет своего характера – Поповича; теперь же перейдем к другому богатырю, женившему князя Владимира.
* * *
В стольном городе во Киеве,
Что у ласкова, сударь, князя Владимира.
А и было пированье, почестный пир,
Было столованье, почестный стол,
Много на пиру было князей и бояр
И русских могучих богатырей;
А и будет день в половину дня,
Княженецкий стол во полустоле;
Владимир-князь распотешился,
По светлой гридне похаживает,
Черные кудри расчесывает;
Говорит он, сударь, ласковой
Владимир-князь таково слово:
«Гой еси вы, князи и бояра и могучие богатыри!
Все вы в Киеве переженены,
Только я, Владимир-князь, холост хожу,
А и холост я хожу, не женат гуляю:
А кто мне-ка знает супротивницу,
Супротивницу знает красну девицу:
Как бы та девица станом статна,
Станом бы статна и умом свершна,
Ее белое лицо, как бы белый снег,
И ягодицы, как бы маков цвет,
А и черные брови, как бы соболи,
А и ясные очи, как бы у сокола».
Тут большой за меньшого хоронится, а от меньшого ответа князю нет; тогда выступает из стола Иван Гостиный сын и кричит зычным голосом, прося слово молвити, слово единое, безопальное: «Я ли-де Иван в Золотой Орде бывал у грозного короля Етмануйла Етмануйловича и видел его двух дочерей: первая дочь Настасья королевишна, а другая Афросинья королевишна; сидит Афросинья в высоком терему, за тридесять замками булатными; а и буйные ветры не вихнут на ее, а красное солнце по печет лицо: а то-то, сударь, девушка станом статна, станом статна и умом свершна (следует повторение четырех последних стихов из речи князя Владимира); посылай ты, сударь, Дуная свататься». Князь приказал налить чашу зелена вина в полтора ведра и подносить ее Ивану Гостиному за те слова его хорошие. Призвал он, князь, Дуная Ивановича в спальню к себе и посылал его на доброе дело, на сватанье, и давал ему золотой казны, триста жеребцов и могучих богатырей; подносил он ему, Дунаю, чару зелена вина в полтора ведра, турий рог меду сладкого в полтретья ведра, разгорелася утроба богатырская, и могучие плечи расходилися, как у молода Дуная Ивановича; не берет он золотой казны, не надо ему триста жеребцов и могучих богатырей, а просит он себе одного молодца, как бы молода Екима Ивановича, который служит Алеше Поповичу. А и князь тотчас сам Екима руками привел: «Вот-де те, Дунаю, будет паробочек». И приехали добры молодцы, Дунай да Еким, в Золоту Орду, к тому ли грозному королю Етмануйлу Етмануйловичу. Говорит тут Дунай таково слово:
«Гой еси, король в Золотой орде!
У тебя ли во палатах белокаменных
Нету Спасова образа,
Некому у тебя помолитися,
А и не за что тебе поклонимся».
Говорит тут король Золотой орды,
А и сам он, король, усмехается:
«Гой еси, Дунай сын Иванович!
Али ты ко мне приехал по-старому служить и по-прежнему?»
Дунай объявляет королю о цели своего приезда. А и тут королю за беду стало, а рвет на главе кудри черные и бросает о кирпищет пол и говорит, как бы не его, Дуиая, прежняя служба, велел бы посадить его в погреба глубокие и уморил бы смертью голодною за те его слова за бездельные. Тут Дунаю за беду стало, разгорелось его сердце богатырское, вынимал он сабельку острую и говорил таковы слова: «Как бы-де у тебя во дому не бывал, хлеба-соли не едал, ссек бы по плечи буйную голову». Тут король неладом заревел зычным голосом, псы борзы заходили на цепях, а и хочет Дуная живьем стравить теми кобелями меделянскими. Дунай закричал к Екиму, а те мурзы, улановья не допустят Екима до добра коня, до его палицы тяжкия, медныя, в три тысячи пуд; не попала ему палица железная, что попала ому ось-то тележная, а и зачал Еким помахивати, и побил он силы семь тысячей, да пятьсот кобелей меделянских. Король на все соглашался, и Дунай унимал своего слугу верного, н пошел к высокому терему, где сидит Афросинья, – двери у палат были железные, а крюки, пробои по булату злачены. «Хоть нога изломить, а двери выставить». Все тут палаты зашаталися, бросится девица, испужалася, хочет Дуная в уста целовать. Проговорил Дунай сын Иванович: «А и ряженый кус, да не суженому есть! Достанешься ты князю Владимиру». И хотят они ехать; спохватился тут король Золотой Орды, отрядил триста свои мурзы и улановья на тридцати телегах везти за Дунаем золото, серебро, жемчуг скатный и каменья самоцветные. Не доехав до Киева за сто верст, наехал Дунай на бродучий след, велел Екиму везти невесту ко Владимиру «честно, хвально и радостно», а сам поехал по тому следу свежему, бродучему. В четвертые сутки наехал он на тех на лугах на потешныих, – куда ездил ласковый Владимир-князь всегда за охотою, – на бел шатер, а во том шатре опочив держит красна девица, а и та ли Настасья королевишна[21]. Молодой Дунай он догадлив был: пустил он из лука калену стрелу семи четвертей —
Хлестнет он, Дунай, по сыру дубу,
А спела ведь тетивка у туга лука,
А дрогнет матушка сыра земля
От того удара богатырского, —
Угодила стрела в сыр кряковистый дуб,
Изломала его в черенья ножовые.
Бросилася девица из бела шатра будто угорелая.
А и молодой Дунай он догадлив был,
Скочил он, Дунай, с добра коня{134},
И горазд он с девицею дратися,
Ударил он девицу по щеке,
А пнул он девицу под… —
Женский пол от того пухол живет,
Сшиб он девицу с резвых ног,
Он выдернул чингалище булатное,
А и хочет взрезать груди белые;
Втапоры девица взмолилася:
«Гой еси ты, удалой добрый молодец!
Не коли ты меня девицу до смерти,
Я у батюшки, сударя, отпрошалася,
Кто меня побьет во чистом поле,
За того мне девице замуж идти».
А и туто Дунай тому ее слову обрадовался, думает он разумом своим: «Во семи ордах я служил семи королям, а не мог себе выжить красныя девицы; ноне я нашел во чистом поле обрушницу, сопротивницу». Тут они обручилися, вокруг ракитова куста венчалися. Приехали они во град Киев, а Владимир-князь от злата венца шел на свой княженецкий двор, и во светлы гридни убиралися, за убраные столы сажалися. А и Дунай приходил во церковь соборную просить честныя милости у того архиерея соборного обвенчать на той красной девице. Рады были тому попы соборные – в те годы присяги не ведали – обвенчали Дуная Ивановича; венчального дал Дунай пятьсот рублей. Приехав ко двору князя Владимира, Дунай велел доложить ему, что не в чем идти княгине молодой – платья женского только одна и есть епанечка белая. А втапоры Владимир-князь он догадлив был, знает он кого послать: послал он Чурила Пленковича выдавать платьице женское цветное. (После этого пошло столованье.) А жили они время не малое. На пиру у князя Владимира пьяный Дунай расхвастался, что нет в Киеве стрельца супротив его. Тут взговорит молода княгиня Апраксеевна (?), что нету-де в Киеве такого стрельца, как любезной сестрицы ее Настасьи королевишны. Тут Дунаю за беду стало, бросил с женою жребий, кому прежде стрелять. Досталось Дунаю на голове кольцо держать, отмерили версту тысячну, Настасья каленой стрелой сшибла с головы золото кольцо. Втапоры Дунай становил на примету свою молоду жену, и стала княгиня Апраксеевна его упрашивати: «то ведь шуточка пошучена».
Да говорила же и его молода жена:
«Оставим-де стрелять до другого дня,
Есть-де в утробе у меня могуч богатырь;
Первой-де стрелкой не дострелишь,
А другой-де перестрелишь,
А третьею-де стрелкой в меня угодишь».
Князья и бояре и все сильны, могучи богатыри стали Дуная уговаривати, а он, Дунай, озадорился и стрелял перву стрелу.
И втапоры его молодая жена
Стала ему кланятися и перед ним убиватися:
«Гой еси ты, мой любезный ладушка,
Молодой Дунай сын Иванович!
Оставь шутку на три дни,
Хоть не для меня, но для своего сына нерожденного.
Завтра рожу тебе богатыря,
Что не будет ему сопротивника».
Тому Дунай не поверовал, и третьей стрелой в жену угодил; прибежавши Дунай к молодой жене, выдергивал чингалище булатное, скоро порол ей груди белые: – выскочил из утробы удал молодец, он сам говорит таково слово:
«Гой еси, сударь, мой батюшка!
Как бы дал мне сроку на три часа,
А и я бы на свете был попрыжее
И полутчее в семь семериц тебя».
А и тут молодой Дунай сын Иванович запечалился,
Ткнул себя чингалищем в белы груди,
Сгоряча он бросился во быстру реку.
Потому быстра река Дунай словет —
Своим устьем впала в сине море.
* * *
Теперь мы знакомы с тремя богатырями Владимира. Последний выше первых двух – не правда ли? В нем и ум, и сметливость, и богатырская рьяность, и прямота силы и храбрости, на себя опирающейся. Если Дунай не совсем вежливо и далеко не по-рыцарски обошелся с Настасьей королевишной – это не его вина: тут выразилось сознание целого народа о любви и об отношениях полов. Сама Настасья не видит ничего странного или обидного для нее ни в том, что Дунай бил ее по щекам и потчевал пинками, ни в том, что он чингалищем булатным хотел вспороть ей груди белые: она с тем и отпросилась у батюшки, что кто ее в поле побьет, тот и за себя замуж возьмет. Колоченая посуда два века живет – русский человек свято верит глубокой мудрости этой киргиз-кайсацкой пословицы и потому других бьет – не кается, и самого побьют – не гонится. Притом же если б Настасья одолела Дуная, – она не задумалась бы вспороть ему груди белые чингалищем булатныим. В Настасье королевишне осуществлен идеал амазонки по понятию русского человека. Жена богатыря должна рождать богатырей, а для этого сама должна быть богатырем своего пола. Поэтому Настасья и мастерица такая из лука стрелять, что за версту сшибла кольцо с головы мужа. Отношения полов, по народному сознанию, всего лучше выражаются в смерти Настасьи. Все богатыри хвастливы, особенно в русских сказках; все богатыри любят подпить, особенно русские: потому не удивителен вызов Дуная состязаться с женою в стрельбе. Просьбы других, слезы жены только более подстрекают его богатырскую рьяность и раздражают упорный характер. Убив жену, он спешит вспороть ей белые груди: ни слезы, ни вздоха для нее; но при виде сына, которому он не дал своею опрометчивости») созреть настоящим образом, в нем пробуждается отеческое, а следовательно, и человеческое чувство. Печаль его переходит в отчаяние, разрешающееся самоубийством. Обстоятельство, по которому приписывается быстрому Дунаю его имя, заключает в себе много поэзии, и простые, безыскусственные стихи:
