даты, однако, была долгая биография в поэзии и искусстве, разработка приемов, которые в полной мере сказались в «Гимотропе».
Название сборника пришло из курьезного стихотворения Леонида Брежнева: в 1927 году будущий генсек, в то время – полуграмотный молодой рабочий маслобойного завода, написал стихи на смерть советского дипломата Вацлава Воровского. «Это было в Лозане, где цветут гимотропы, / где сказочно дивные снятся где сны. / В центре культурно кичливой Европы, / в центре красивой как сказка страны». Для заинтересовавшихся продолжением есть гугл, а мы продолжим про Даниила Да. Дело в том, что Брежнев в этом сборнике что-то вроде доброго гения, домашнего божества-лара. Небывалый гимотроп, плод союза поэзии Северянина и Вертинского с ухом курского рабочего, – это почти что символ. Он, пожалуй, близок к экзотическому цветку тоталитаризма, про который любит говорить Владимир Сорокин, но в то же время саморазоблачителен, как всякое «сиськи-масиськи» и «сосиски сраны». Вроде должно быть страшно (у Брежнева, на минуточку, была под рукой ядерная кнопка), но нет:
Алый клюв пеликанРаззевает зело,Выпуская на насКрепостных недовольныхБессильное зло,Расточительный газ.На волне радиолыПоет соловей.Ядовитый озноб.И под шелест тяжелыйВетвистых бровейВновь растет гимотроп.
Это «вновь» можно, конечно, трактовать как возврат неказистой позднесоветской тоталитарщины («мои брови жаждут крови»), но в других текстах тревога снимается или видоизменяется. Например, в стихах о раннем детстве Брежнев становится частью успокоительного окружения: «Добрый Брежнев, плюшевые брови / Дедушка в пижаме голубой / Дачкой летней, где-то на балконе / В перелесок щурится совой». Смерть же Брежнева приходится на десятилетие поэта – возраст, скажем так, более экзистенциальный; кода этой темы в «Гимотропе» – ода «На смерть Брежнева». Она заканчивается мандельштамовской реминисценцией: «…благословляет / Из-под земли жующий губы Брежнев» (не пародия и не издевка, а, что ли, постирония), а перед этим взрослый повествователь, прибегая к нарочитым аберрациям, вспоминает печальное событие:
Уроки кончились до наступленья снегаИ кипарисы карликами стали.Над всей страной возвышенная негаСменилась волнами осознанной печали.Морская галька грозно грохоталаО волнорез у пляжа «Заполярья».Вороны с клювами из черного металлаЗакрыли крыльями круг огненный, солярный,Схватили мой портфельчик, где тетради,И унесли в прекрасное далеко.И Петросян, кривляясь на эстраде,За сердце взявшись, взвыл: «Как одиноко!»
В конце концов, бог с ним, с покойным генсеком: кипарисы и галька гораздо важнее, и все жуткие, одические и балладные признаки тут смягчены – так действует ноябрьский климат Сочи. Не хотелось бы, чтобы читатель решил, будто «Гимотроп» – книга про Брежнева. И не только потому, что тут есть и Сталин, и Ленин (превращающийся в кого-то вроде старика Козлодоева: «Лезет к вам из прошлого с приветом / Жаром страсти движимый Ильич»). На самом деле «Гимотроп» – ностальгический гимн миру, который всегда был у русской поэзии под боком, но попадал по большей части в шансон про шашлычок под коньячок. В сочинских декорациях гораздо уместнее отсылки к символизму – причем не к настоящему, а к символизму понарошку: стихи Даниила Да порой звучат как продолжение знаменитых пародий Владимира Соловьева, тех самых, где «мандрагоры имманентные» и «ослы терпенья и слоны раздумья». Это тонкая игра с наивом (нарочно спутать фавна с мавром), с безудержной и любовной романтизацией обыденности. Вот, например, стихотворение из обширного сочинского цикла «Южная ночь»:
Встань в полтретьего, выйди из дома,Мимо баков помойных пройди.Огоньком нелюбви незнакомымТлеет сердце в груди.Кто скривил эти дивные пальмы,Кипарисы согнул не щадя,Кто собак посадил у хинкальнойНаблюдать как едят?Шевельнется в кустах лавровишни,Подгибая натруженный ласт,Человек, перекачанный лишним,Побежденный схоласт.Полыхнет беспокойное окоИ в вершинах далеких холмовСтанет эхо неслышное охать,Удивляясь само.Сквозь решетку протянет к дорогеСвою голову длинный павлинИ завоют в тоске осьминогиИз разбитых витрин.
Все ощущения тут обстоятельны, насыщены деталями, топографией – и как бы предугаданы заранее («шевельнется», «полыхнет», «станет»). Собственно, в роли Сивиллы – большая русская поэтическая традиция, которую Да прекрасно знает и не без иронии использует. В книге можно обнаружить ритмические отсылки к Пастернаку, Поплавскому, Тютчеву: «Есть в котике зеленоглазом / Довольно неприятная черта…» Котик – еще один сквозной персонаж книги, олицетворение домашнего, слегка клаустрофобного уюта, которому противопоставлен неприятный мир мегаполиса («Гольяново скалится нервное»). Но московские и «отвлеченные» стихи, в основном написанные в 2016–2017 годах, по сравнению с сочинскими немного проседают, порой кажутся автоматическими. Подлинная распевность у Даниила Да там, где «лишь торговец мандарином / Зыбкий замочив товар, / Под чинаром благочинным, / Кудри кутая в овчину, / Смотрит на янтарный шар». Перед нами тексты, написанные будто по заветам умозрительной поэтической теории малых дел, а поскольку это теория не самая оригинальная, роль играет мастерство воплощения. Книга Даниила Да сделана умно и непринужденно и благодаря этому вызывает искреннюю симпатию.
Марина Темкина. Ненаглядные пособия / Предисл. Е. Фанайловой. М.: Новое литературное обозрение, 2019
Горький
Для русской поэзии Марина Темкина – одна из открывательниц феминистской оптики. Ее тексты не радикальны, как у Оксаны Васякиной или Лолиты Агамаловой, а скорее ироничны, но говорится в них о вполне серьезных вещах. Зачастую это поэтические каталоги: Темкина перечисляет не только традиционно выпадающие на долю женщины невзгоды и ограничения («Ой, не меня ли учили не жаловаться, не говорить, / что это несправедливо, что это просто неправда, / не обращать внимания на насильников, на садистов, / на психов, на деспотов и убийц, не идти в милицию…»), но и состояния, категории; оппозиции, в которые вступает женщина на протяжении жизни:
между мной и моими близкими,между мной и моим сыном,между мной и моим спутником жизни,между мной и моей занятостью,между мной и моим отсутствием времени
Отсюда вырастает более общая проблематика, ключевая в «Ненаглядных пособиях»: это проблематика идентичности. Она манифестируется открыто – открыто же предлагаются варианты ответа, пути решения. Для Темкиной важно конфессиональное, автобиографическое письмо; из стихов мы узнаем о ней больше, чем из любой биографической статьи. Непреодолимый зазор между автором и образом автора как раз и заполняется объяснениями: почему я именно такая и пишу именно так. Вот программный текст об этом:
В Америке принято спрашивать: «Вы какой поэт?»В 80-ые можно было услышать от вполне приличных людейс образованием: «Я поэт-сюрреалист».От неожиданности я не могла удержаться от смеха.Они обижались: «Это не шутка, это серьезно».Как если бы мы сказали, что мы латинские поэты,или акмеисты, или поэты-метафизики.Сначала я думала, что они действительно без комплексовстарых культур, потом поняла, что у них другие правила игры,но долго не умела ответить, какой я поэт. Теперь запростоотвечаю, что я поэт политический, постсоветский,эмигрантский, русско-еврейский, феминистский,испытавший влияния футуризма, афроамериканской поэзиии Нью-Йоркской конкретной школы 60‐х.
С одной стороны, поэт готов смотреть на себя сквозь фильтр социальности, подавать себя через этот фильтр. С другой – поэт понимает, что это «правила игры», и сам факт рефлексии свидетельствует, что
