они не до конца приняты. Больше того, принадлежность к какой-то категории – штука ненадежная, она значит или слишком много, или слишком мало. Тут можно привести в пример огромный текст «Комиксы на этнические темы», в котором Темкина рассказывает, что среди «нас, евреев» есть легкомысленные и прагматичные, воры и праведники, проститутки и военнослужащие, миллионеры и нищие, инвалиды всех групп, рыболовы, дачники, кандидаты наук, парикмахерши – и т. д.
Интереснее вот что. Под стихотворением «В Америке принято спрашивать…», как и под многими другими, стоит пометка «Автоперевод». Если бы пометки не было, читатель едва ли отличил бы русский родной от русского переводного. Темкина действительно стала американским поэтом, пишущим по-русски. У нее встречаются даже калькированные с английского обороты:
Может быть, возвращается из психбольницы домой,где ее вряд ли хотят обратно.
Этого, как бы утверждает Темкина, можно не стесняться: такие процессы естественны, она пишет тем языком, какой у нее есть, и подобные «нормальные лингвистические ошибки» сама замечает: «„Глазные стекла от солнца“ – / говорит, имея в виду солнечные очки». Вообще «Ненаглядные пособия» пробуют на растяжение расхожее представление о поэтической речи: стихи загромождены терминами («Перед сном представляю / летний пейзаж перед домом, медитативная визуализация…»), подчеркнуто прозаическими конструкциями, а в разделе «Кантаты и трактаты» переходят просто в почти-прозу, с абзацами, отступами, с довольно иллюзорным разбиением на строки.
Скептик мог бы хмыкнуть: возможно, Темкина просто не умеет работать с традиционной, старорежимной русской просодией, которая все предубеждения способна искупить сладкозвучностью? Но это не так: в книге есть тексты если не «традиционные», то написанные с оглядкой на «традицию». Это, правда, скорее стихи-безделки, в них ощутимо легкое пренебрежение: я так умею, но мне это неинтересно. От рифмы иногда приходится буквально отмахиваться (как в стихотворении «Элегическое», где Темкина пытается проанализировать, что стоит за мужскими любовными аффектами). Что касается традиционных для лирики тем и жанров, здесь можно отослать читателя к циклу «Надписи под калифорнийскими фотографиями» или к нескольким стихотворениям памяти Иосифа Бродского, чьим литературным секретарем была Темкина. Бродский, судя по всему, оказал на Темкину большое влияние как личность – но ее стихи ему не наследуют примерно ни в чем.
«Ненаглядные пособия» – что-то вроде поэтического автофикшена. Если такой жанр и существует, то он, конечно, в первую очередь западный. Отрыв от русского языка как культурной матрицы запечатлен в одном из «речитативов для женского голоса»: «Моя жизнь как процесс отделения от матери, / от материнского языка, / его гендерных и этнических предубеждений». Тут стоит заметить, что фигура матери в автобиографическом нарративе Темкиной очень важна: мать предстает как фигура несвободы, запрета, ее сдерживающая власть продолжается даже после ее смерти. В книгу входит эссе «Обзор рецензий на книги о браке Льва Николаевича и Софьи Андреевны» (такие отступления для автофикшена тоже в порядке вещей). Супруги Толстые – модельная пара, она все чаще возникает в феминистском дискурсе, герметичность их истории все чаще размыкают исследователи (не в комплиментарном для Л. Н. Т. свете). Но вот у Толстого диагностируется «нераскрытый и неизжитый конфликт отношений с матерью» – и нам будто брошена зацепка. Все сказанное имеет к автору прямое касательство. Иначе бы автор этого не говорил.
Владимир Лукичев. Логии Ø. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2019
Горький
Поэт, обращающийся к математике, склонен наделять ее абстракции метафизическим смыслом. Символ Ø – математический, он означает «пустое множество», то есть множество, в котором не содержится ни одного элемента. Такое множество входит во все прочие множества – другими словами, во всем есть ноль. Логиями же называются изречения Христа, сохранившиеся в древних источниках помимо Евангелий.
В книге Владимира Лукичева нам, таким образом, предлагается иметь дело с изречениями пустоты – или присутствовать при констатации: у пустоты никаких изречений нет и быть не может. «Пустеют / артерии логоса» – вот что происходит, когда человек уходит побежденным: «умирает еврей умирает араб умирает арий / умирает бог умирает автор / и человек умирает». Последнее же стихотворение книги, нарочито конкретное на фоне всего остального, завершается как манифест:
и все что до этого было снеги после этого все было снеги белизна степи накрывала века все-такиесть человек
Ведь, собственно, только человек и способен что-то осмыслить, приписать чему-то способность говорить; стоит человеку исчезнуть, любое множество станет пустым. Это не тщеславие, а антропный принцип (ну и, да, немного тщеславие). Можно сказать, что «Логии Ø» – попытка задержать логос; в одном из текстов недаром, как заклинание, повторяется имя Гераклита. Задействуя разные значения одних и тех же слов, переназначая части речи, поэт показывает работу опустошения:
Сегодня как никогда важно мыслить о человекекак никогда важно мыслитьмыслить как никогдапожирает сегодня
Возникает соблазн считывать в этом ключе – как сигналы о приближении небытия – все стихи книги, но это будет неверно. Многие тексты располагаются как бы на полях этой темы. «жизнь проходит пригнув голову / под скрещенными …… правителей / укрыв в руках / злак смерти / раскисший / но еще принадлежащий» – здесь небытие даже желанно, потому что чересчур уж противно бытие, его монументальная оргия. Жизнь может укрыть от правителей смерть – как свое неотъемлемое право. В других стихах Лукичев исследует не пустоту, а шум – но, возможно, между ними можно поставить знак тождества. В книге встречаются энигматические отрывки, где чтение затрудняют неологизмы и варваризмы: «Удар пространства в пять сияющих кадем // морозный пар / гилт искренности солнца // надпои глаза». Предпоследний раздел, «Идеограммы и артефакты», состоит из совсем коротких стихотворений, в которые брошены семена обессмысливающего гула, белого шума. Есть в книге и остраненные египетские пейзажи. Они описаны с помощью барочных метафор на грани абстракции – но вдруг за каким-нибудь «власти солнечным мифом, / прибитым к доскам речи» выныривает нечто абсолютно зримое. Как флажок посреди пустыни, на который волей-неволей смотришь:
фосфором выдыхает ночь сквозь теплые белые камнибаракови пустыня жалит детей в колени седые от пылипроникая багровую тряпкухранящую крошки хлеба и меди
Эта поэзия невротична: та же пустыня – пространство, на первый взгляд, визуально элементарное – тянет в стихотворение вереницу культурных и философских ассоциаций. Термины из области логики, лингвистики, семиотики – все это инструменты, с помощью которых пытается уловить логос постдрагомощенковская генерация поэтов. Лукичева (в чьей книге есть стихотворение, обращенное к памяти Драгомощенко) наверное, можно отнести к старшим представителям этой генерации. Но, отдавая должное «паратаксису», «перцептивной структуре субъекта», «когнитивным актам», он пользуется и приемами совсем другого направления современной русской поэзии – «нового эпоса». В его стихах часто появляются персонажи: «замаранный Тобиас», «некто введенский», «мейстер Окулюс», «она», даже «я». И – странное дело – именно эти персонажи служат гарантами
