соврать: главным хитом на них было штыпелевское стихотворение про ремонт, сегодня звучащее с новой актуальностью: «все думают ремонт / а это не ремонт / а это карантин / для инопланетян». Но, кажется, Штыпель не против избавиться от слэмового флера. «Однотомник» открывается строгим сонетом (не единственным в книге), а филологический комментарий к собственным стихам, который можно обнаружить в середине, придает изданию академичности. В то же время Штыпель не хочет выглядеть и поэтом «книжным». Имплицитное утверждение «Однотомника»: «Игра – это серьезно. Вот, посмотрите, как работает мастер игры».
В «Однотомник» не вошли – за исключением автоцитат – тексты, написанные еще в советское время. Штыпель как бы начинается на рубеже 1990‐х и 2000‐х. В первых же стихотворениях книги – синтез традиционной просодии со словотворчеством, которое одним концом упирается в Античность, другим – в футуризм. Сочетания и эпитеты из соседних стихотворений: «синекаменный глаз», «земносердое небо», «синеярое око», «золотосдобный», «водосеребряный», «золотоглиняный». Впрочем, за этими двумя следует стихотворение, уже напоминающее о главной штыпелевской манере:
над лужайкой огороднойлысый воздух плодородныйходит, вылупив губуон в рубашке старомоднойс гладкой запонкой в зобудышит в почву и судьбуза околицей газгольднойколеи высоковольтнойон ступает поперекна груди его раздольнойточно вписанный меж строктлеет серый мотылек
Что здесь есть? Портрет, набросанный эпитетами и слегка абсурдными деталями, настойчивость рифмы, легко узнаваемая аллюзия, но главное – ритм, ритм, ритм, подгоняющий сам себя, создающий перечисления и создаваемый ими. Сочетание этих черт позволяет машине Штыпеля работать, из необязательности делать точность: «бабочка вот кто сиятельство / (шелк золотая тушь) / чешуекрылое ты доказательство / переселения душ», или: «хляби хлюпали / капли плюхались / птички хохлились // осени тихая плохопись». Позволяет описывать само творение – как создание игрушечных моделей мира: «золотая сердцевина выдуваемой зари / стеклодувная машина выдувает пузыри / апельсинов оболочки грозди елочных шаров / раскаленные сорочки выдуваемых миров».
Главное умение Штыпеля – работа со звуком. Осмысленные, насквозь прошитые созвучиями сочетания вертятся в его руках так, что смысл начинает рябить. Трехстишие «вот слова: / их значения / не имеют значения» можно понять как кредо: текст должен развить такую скорость, что важна будет только она сама. Разумеется, для поэта постоянное текстопорождение – выдувание и вылупление – может быть и проблемой, неостановимым процессом, как в сказке братьев Гримм про волшебный горшочек: «ходит кругом голова // из нее текут слова <…> / там в химической машине / в мозговитой мешанине / из немыслимой трухи / застревая в горловине / вылупляются стихи». Понятно, к каким хрестоматийным строкам отсылает эта «немыслимая труха». Штыпель эту труху сохраняет, чтобы насладиться ее горением, – но рядом со стихотворением «вот слова…» можно встретить и рефлексию в таком роде: «что за глупые игры у этих / оснащенных / второй сигнальной системой / <…> почему / они не придают этим своим словам / ни малейшего / значения?»
Стихов из первого сборника Штыпеля, «В гостях у Евклида», в «Однотомнике» больше всего – вероятно, чтобы напомнить, какой формальный и тематический багаж им накоплен. Здесь можно встретить и «ученую» поэзию, напоминающую о XVIII веке (и неслучайной выглядит публикация книги в издательстве Максима Амелина), и стихи об истории. Ориентиры Штыпеля начала 2000‐х – Мандельштам и Пастернак, отсылки к ним часто встречаются и на цитатном, и на ритмическом уровнях. Примечательно при этом, что стихи, печатавшиеся в 1990‐е, Штыпель подверг графическому ремастерингу: осовременил, лишив знаков препинания и прописных букв. Примененный к «ранним» текстам, этот прием сближается с аналогичным у Алексея Цветкова, и это сближение местами выглядит чрезмерным: «страшнее вопрошать и слушать тишину / ленивой линией глухого побережья / когда глазами плещет на луну / душа собачья если не медвежья / над нею дышит бог-ветеринар / не то поэт с улыбкой светлой тунеядца / а времена сходя с веретена / двоятся если не троятся». Но дальше, начиная со сборника «Стихи для голоса», все отчетливее собственный стиль – в котором ценен именно голос, его модуляция, его коленца, какое-нибудь «лам-ца-дрица-гоп-ца-ца». Штыпелю важно позволить себе – разрывать слова на части («все вы-мыва-емо / все вымыва все аемо»), идти от Пастернака к частушке, вворачивать матерок. Стилистика смещается в сторону лубка, но месседж не меняется. «как это грустно! утонченный разум / накрылся медным тазом», – восклицает Штыпель, но на самом деле ему вовсе не грустно, да и разум не накрылся, а только притворяется. Голос не просто служит ему маскировкой: без голоса невозможна профетическая функция, «говорение языками» через поэта:
грядут грянутснежные богиогненной водойнаполнят баклагибаклаги флягиовраги яругимой народ любитогненную воду
О неизбежном финале жизни можно сказать считалкой или поговоркой, сравним:
Будет время, я предстану,ты предстанешь, он предстанет,время вый-Дет,времени не бу-Дет,времени не ста-нет…
и: «чугунных гирь натужный выжим / и нудит и знобит и я / и мы нет-нет да и оближем / бесцветный лед небытия / и как фанера над парижем…» Трудно решить, чего больше в такой позиции – стоицизма или заговаривания страха, еще одной магической функции «голосовой» поэзии. Другая ее естественная функция – риторическое управление миром: «улыбнись улыбнись конь!», «скользи-скользи лодка!».
Это переключение скоростей и функций – то же, что переключение степеней свободы. Формальная эволюция стихов Штыпеля напоминает историю Бенджамина Баттона: эти стихи молодеют.
Мария Степанова. За Стиви Смит. М.: Новое издательство, 2020. Мария Степанова. Старый мир. Починка жизни. М.: Новое издательство, 2020
Горький
Одновременно появились две новые книги Марии Степановой, различающиеся и по замыслу, и по методу – но на глубоком уровне все же объединенные современной проблематикой. Стиви Смит – английская поэтесса XX века, на протяжении всей карьеры находившаяся в тени англоязычных гигантов. Степанова не переводит ее и даже не пересказывает, а пишет по мотивам, на полях: «Мой перевод – это скорее переход, способ переместить текст из чужой системы в свою». Тут вспоминаются «Экспериментальные переводы» Михаила Гаспарова (упомянутые в послесловии) и сборник Тимура Кибирова «На полях „A Shropshire Lad”», где сходная вещь была проделана с поэзией Альфреда Э. Хаусмена – поэта, напоминающего, кстати, своей тональностью Стиви Смит. Но, если Кибиров приводил оригиналы хаусменовских стихотворений, в книге Степановой – только ее собственные вариации; это действительно не «из Стиви Смит», а полноценное «за».
В книге «Старый мир. Починка жизни» многие тексты также открыто опираются на опыт других поэтесс – именно поэтесс, гендерный мотив тут исключительно важен. Поэма «Девочки без одежды» осмысляет женское в контексте современного острого внимания к насилию, принуждению: «Всегда есть то, что говорит: разденься / И покажи, сними и положи, ляг / И раздвинь, дай посмотреть, / Открой, потрогай его, ты посмотрела?»
Это «то» (вместо
