Ненадежный рассказчик. М.: Новое литературное обозрение, 2022Горький
У седьмой книги стихов Данилы Давыдова есть подзаголовок: «написанное до 24 февраля 2022 года». Эта оговорка наводит на мысль об избитой формулировке о «невозможности поэзии после» – при том, что, как указывает в своем предисловии Алла Горбунова, многие тексты звучат именно как «написанные после», и в таком случае оговорка приобретает контекст не отречения/отсечения, а пророчества.
не беспокойся война придетвставит тебя в свой расчетванечка, ванечка, папа твой убивает людейэто не страшно, так надо, так что ты не грустиесли решат, что ты годен для этого, когда вырастешьзначит и ты будешь так же себя вести
Но профетизм тут сказывается скорее не в предчувствии катастрофы – это, в конце концов, общее место поэзии после XX века, – а в нарочито неаккуратной, быстрой, панковской манере письма, в стремлении добраться до нужного смысла, используя, скажем так, подручные лианы и импровизированные мосты из обломков. То же можно сказать о недавних книгах таких разных поэтов, как Андрей Родионов и Александр Скидан; в известной степени тот же этос фрагментарности, подручности лежит в основе более рафинированного сборника Марии Степановой «Spolia». Давыдов, тонкий филолог и критик, профессионально изучавший примитивистское искусство, может быть, лучше всех подготовлен к использованию возможностей такого письма.
В этом письме, несмотря на «простоту» формы, смешаны части сложных дискурсов. Давыдову всегда были интересны эсхатология, демонология, монструозность в приговском смысле. В книге есть, например, стихотворение-ремейк давнего давыдовского хита «Школьники поймали черта», про доктора и пациента: «у меня болит член говорит больной врачу / а он говорит: укажи, какой именно, а то не вылечу // ну, тот член, что у тебя есть и у меня / доктор озверел: а что знаешь ты про меня? // у меня восемьсот крыльев золотые ягодицы / пред ними придется тебе преклониться»; есть, с другой стороны, типично приговский текст о телесном развоплощении: «я вроде жив и тело свое ощущаю / но вдруг замечаю / тело-то вот оно, / а я почему-то не здесь». Среди других составляющих коктейля – фантастика, особенно космоопера и киберпанк, и философия – особенно эпистемология, этика и витгенштейновская логика. Давыдов настойчиво ставит вопросы о том, как один человек с другим говорит, что при этом понимает и какое вообще имеет право познавать и вступать в разговор: «даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как / начать разговор и о чем, собственно, разговаривать, / я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве, не понимаю, / как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких / более частных подробностях» – или: «хотел бы быть я чистым разумом / чтоб не было ни зависимостей, ни утех / но это с чего вот так сразу вот? / почему вперед всех?»
Далее, переходя в метапозицию, он обнаруживает, что тем же самым вопрошанием заняты другие – и ничего хорошего из этого не получается. В лучшем случае становится ясно, что речь никому толком не принадлежит: например, общие места филологической герменевтики («мы не должны / наделять авторов древней поэзии собственными эмоциями») приписываются «литературоведу сорокового века», который сидит «в нанокварцевой кабинке своей». В худшем – мы попадаем в тотально враждебный мир, которому приличествует такое кредо:
человек выходит в майкеа на ней «не надо слов»ну и сразу растерзалипотрясателя основпотому что надо чоткокто ты, за кого, зачеми не корчи идиота —без тебя вот так проблемглавное чтоб был порядокдаже в перечне вражинесли нет, то непорядокуничтожим, удружим
Несмотря на то, что эта речь направлена на повседневность, как раз повседневная функция речи, будь то hate speech или суесловие, и вызывает у говорящего раздражение: «люди вот оказывается составляют списки / что хорошего что плохого было в оканчивающемся году / я понять не могу. давайте составим списки / девятьсот четырнадцатого, например, / тридцать седьмого, сорок первого». Актуальнее некуда – проверим через несколько месяцев. Ну или вот это:
потом ведь они соберутся, будут плакать,будут говорить:кто-то ведь должен был сохранять культуру
Так получается, что всякая речь неадекватна, не отвечает текущей задаче, – отсюда соблазн уйти в абстракцию или воздать должное горилле Коко, выучившей жестовый язык и научившейся составлять на нем новые понятия. «Деточка, все мы немножко лошади», – говорил Маяковский; «деточка» – постоянное ласковое обращение в давыдовских стихах, и, кажется, он хочет сказать, что все мы должны быть немножко гориллами. А ненадежность рассказчика – его непременное качество, потому что, в отличие от Божественного Робота, человеку, «неугомонному примату», свойственно ошибаться.
Павел Заруцкий. артерии / … из слов. СПб.: Темерон, 2022
Горький
Павел Заруцкий – поэт, переводчик и знаток авангарда (отошлем к его обстоятельным статьям-путеводителям в интернет-журнале «Нож» о европейских экспериментальных практиках). «артерии / …из слов» – его вторая, сдвоенная книга (перевертыш с двумя обложками). Вышедшая в прошлом году книга «Единица», чуть меньшая по объему, демонстрировала метод – в его двойственности или даже, если считать электронную репрезентацию, тройственности. Но электронная репрезентация отнюдь не главная. Книги Заруцкого нужно держать в руках, ощущая их артефактность: фактуру бумаги, лаковую цифровую печать, изображающую «бедную» машинопись.
В первой (или не первой?) части книги, «артерии», мы сталкиваемся скорее с визуальными, коллажными вещами, где важную роль играют линии, встроенные изображения, полустертые (опять же в имитации машинописи) буквы. Эти вещи почти невозможно цитировать как тексты: в такой цитации они тоже «работают», но она обедняет восприятие. Верно цитировать картинкой – вот, например, текст «имяплетение смерти…», в котором раздвоение текста создает эффект зеркала, эха, постепенного осознания ухода человека, оставшегося «по ту сторону листа».
Если «артерии» – ассамбляж скорее об аффектах, то «…из слов», как можно заключить уже из названия, – ассамбляж о поэзии. Эта часть открывается манифестом, сообщающим, что «поэзия как и политика невозможна при устойчивости иерархий / вопреки внушениям властных структур / что поэзия и политика – удел „профессионалов“ / вопреки апоэтичному и аполитичному обществу»; впрочем, кода манифеста куда более метафизична, чем можно было бы ожидать:
поэт в россии меньше чем пустота которую мы пытаемся заполнить равнодушиемон сушит свое белье по ту сторону летынедосягаемый для безграничной поэзиинаши лица и безразличие смерти
Предписание на обороте обложки – «читать на довоенном языке» – выполнить едва ли возможно, хотя бы уже в силу того, что «…из слов» состоит из текстов, возводимых к концептуализму с его всегдашней политической заряженностью, и к европейской традиции игры с означающим и означаемым – которая, опять-таки, может быть использована в целях политического искусства. Такие сверхкраткие тексты, как «это стихотворение не несет ответственности за оставленные взгляды», «это стихотворение готово быть написанным», явно отсылают к тревожной магриттовской не-трубке (более многозначной и глубокой, чем,
