регулярный стих, просодией и горечью напоминающий то о Георгии Иванове, а то о Виталии Пуханове. Остаются комментарии к литературному процессу – превращающиеся в нынешней обстановке в трагиироническую литанию по канувшей в Лету Касталии:Нас было мало на челне.Мы никого не напрягали:слова и числа сопрягали,качаясь на своей волне.Когда настал голодный год,мы горсточкой сложили лапкии, словно в лодке Дж. Клапки,в них провезли последний мед.
Проза приучила Никитина к автобиографизму – и в «Скобках» автобиографический герой раскрывается с редкой, даже болезненной откровенностью. Здесь много признаний («просто я недолюбил, вот и не помог», «Ничьи ладонь и лоб я не умел обжечь, / от холода укрыть, от смерти уберечь»). Книга начинается таким стихотворением:
Мне дочь не скажет слова «папа».Она не может говорить.Встает за ручку в два этапа.Протяжным криком просит пить.Жена скучает, словно птица,на табуретке у окна.И мне нельзя остановиться,запить или сойти с ума.
Можно сказать, что перед нами книга о жизни-разочаровании, пусть Никитин и пишет: «На мне облез, как старые обои, / весь этот слой – / без разочарования, без боли, / само собой». Из этого разочарования, впрочем, извлекаются нетривиальные уроки – например, об умении оставлять финал открытым, смиряться с его мучительностью, тягомотностью:
Дом снесли, а мы еще стоим.Я смотрю спокойно на отцаи не знаю, что мне делать с ним.Все проговорили до конца.Боли нет, досада – может быть.Точку бы поставить и уйти.Выпить разве – я умею пить.Вот недавний пост – его прочти.Нет веранды этой, кухни нет,но отец все думает, не спит,видит на веранде силуэт,слышит, как на кухне пол скрипит.
Порой кажется, что срыв близок («Кто был последним Плантагенетом, / как говорится, Анжу-хуежу – / я не обязан, я не об этом. / Если и знаю, я не скажу»), – но до срыва Никитин никогда не доводит, сохраняя его возможность в порядке саспенса. Никитин ценит это эмоциональное напряжение – специально посвящая ему «киношное» стихотворение о Дэвиде Линче и Монике Беллуччи: «Трещат и ноют провода / от неосознанной тревоги. / Она уже идет сюда, / она почти что на пороге»: обратим внимание на стертость рифм, которая в «Скобках» возведена в прием. Если уж говорить об элементах хоррора, то в книге появляется эффектный хоррор-образ, кажется вполне оригинальный: «страшный белый сад, / висящий в пустоте», все, что остается пилоту космического корабля вместо Земли. Впору во всем сомневаться, защищаться вынужденным обэриутством («И я смеюсь: я тоже Кот, / я разодрал себе живот, / я был и папой, и женой, / и глупой круглою луной, / и приносил своим птенцам / червя, которым был я сам»); впору, наконец, самоустраниться из текста, оставив свой след – свой образ, напоминающий Кота Шрёдингера: «Я здесь был, но верится с трудом».
Анна Родионова. Климат. СПб.: Порядок слов, 2022
Горький
Это первая книга стихов Анны Родионовой, лауреатки Премии Аркадия Драгомощенко за 2020 год. Родионова – одна из подчеркнуто «сложных» поэтов младшего поколения; несмотря на ассоциацию с именем Драгомощенко, правильнее было бы сопоставить ее тексты с практикой Михаила Еремина, задействующей специальную лексику из множества областей знания – и прививающей к этой научно-поэтической работе этический компонент. Но если стихи Еремина герметичны (на протяжении нескольких десятилетий он не отступает от формы восьмистишия, в котором спрессовывается большой объем информации), то стихи Родионовой разомкнуты – это видно и на уровне графики (внутристиховые пробелы, отказ от строфической организации), и на уровне синтаксиса, часто «разорванного», пунктирного – хотя позволяющего делать выводы о сюжете стихотворения, о его действующих лицах.
Корень живого сегмента,взрывом, связкой воды выделениз подстанций валюты в слюну,в скорость оплатысбитым с глотка гуттации в производство.Па́ндо сложено к пластикам почвы клоном земли,на колонию газа спускается холм из днк животныхформой их неба:чтобы вырасти друг на друга – скажи.
Как часто бывает и у Еремина, отправной точкой служит факт, позволяющий развернуть далеко уходящее размышление: здесь это – существование в штате Юта древнейшей клональной колонии тополя; литосфера, биосфера и ноосфера здесь лежат пластами, клонами друг друга, равно подобны и их жизненные соки, сопоставляемые с экономикой, обменом (здесь читатель может вспомнить теорию недавно умершего Джеймса Лавлока о Земле-суперорганизме, «Циклонопедию» Резы Негарестани или рассказ Конан Дойла «Когда Земля вскрикнула»).
В предисловиях Екатерины Захаркив и Антона Тальского о книге Родионовой сказано много точного – и оба автора стараются связать поэтику Родионовой, выстраивающую разветвленный и, следовательно, мультиответственный подход к восприятию, сбережению и выдаче информации, с «текущим моментом», наступившим после 24 февраля 2022 года: поэзии в этой реальности отводится роль среды «глубинного… темного отклика», пусть выражение мышления в ней и «все время смещается по виртуальному полю языка». Но экологическое прочтение большинства текстов книги гораздо явственнее политического – на что, конечно, указывает и ее название. Экологически заряженные образы («море на эксплуатации», «вода – это планета, текущая безразлично»), слова из биологического лексикона пронизывают книгу; в строках назойливо мелькает слово «пластик»; на некоторых страницах мы сталкиваемся с мини-экосистемами – коллажами из текста и сгенерированных изображений природы. Все это, вероятно, должно напоминать, что экология есть политика будущего.
Больше нет веса:от земли отрывается вся еда, выброшенная.Продукты, знавшие свой налог по нашим рукам.Вместе идти за едой и есть,т. е. длиться еще в одно тепловое пятномежду новостью и работой —если бы это было что-то еще, синтез?
Какую-то часть информации здесь принципиально нельзя считать: Родионова пользуется символом (U+2591, light shade) – наводит не тотальное цензурное зачернение, но тень, «маскировку» на подразумеваемое слово, возможно, имя адресата; более радикально подобные символы использует Александр Месропян. При этом в книге есть центральная, прозаическая часть, «не кажется. фильтр»: здесь письмо Родионовой переходит в другой, конвенционально-связный модус, но идеалом оказывается по-прежнему «образ как следствие изменений и нарушенной предсказуемости, неустойчивый образ, враждебный чистому воображению так же, как и логической дешифровке». В качестве образа, рождаемого нарушенной предсказуемостью, рассматривается мираж, создающий физическую иллюзию, визуально не тождественную объекту, – и помогающий «тренировать чтение». «Что-то неясное находится в самом акте превращения» – так мог бы писать о чуде пресуществления позитивист Средних веков. Перед нами то ли манифест, то ли автокомментарий, но в нем есть и качество обманки – возможно, дело тут в том, что разогретый воздух (см. название книги) собрал перед нашими глазами иллюзию связности. В следующей части книги речь (вновь рассинхронизированная) пойдет о фотографической настройке оптики: ракурсе, засветке, поле зрения. Но «одно из базовых свойств миража – / указывать на другое место», и это значит, что после второй части имеет смысл перечитать первую и внимательнее всмотреться в третью: в отличие от наблюдателя миража у читателя книги есть такая возможность.
