«Чужое стихотворение» может стать своим, личным: это вопрос не апроприации, а о переживании/проживании, тонкая грань между удивлением перед чужим и возведением его в типичное. Чтение книги «самого Ровинского» (а не вымышленных поэтов) заставляет искать авторскую позицию – и она обнаруживается в политизации фирменного фрагмента. «Зазвучала такая музыка, от которой / хотелось бежать» – это очень точное выражение современного момента, момента, наступившего 24 февраля 2022 года, и соседнее стихотворение только подчеркивает силу предчувствия:жить будем все у тебяпотому что у нас все равно войнази́рочкизи́рочки в небе они теперь каждая для себятакже как весь наш вагон когда пассажирынеожиданно начинают двигатьсякак только до Мюнхена остается меньшечем полчаса
Виктор Кривулин. Ангел войны. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022
Горький
Это тематическое избранное: такие книги выходят нечасто, и в нынешних условиях этот небольшой сборник – важный и смелый жест. Один из важнейших авторов ленинградской «второй культуры», неподцензурной поэзии второй половины прошлого века, Виктор Кривулин (1944–2001) писал о войне много; о чувстве войны в его поэзии ясно говорится в послесловии вдовы поэта Ольги Кушлиной: «Виктор не с молоком матери даже, а с кровью, через пуповину, впитал знание о войне. Война была не за спиной и даже не рядом, каждая клетка хранила генетическую память». В еще одном послесловии Михаил Шейнкер пишет: «Эта книга и стихи, в нее включенные, не предотвратят и не остановят войну, но позволят заглянуть ей в лицо, разоблачить ее и ей противостоять»; хочется надеяться. В книгу вошли стихи, написанные с 1967 по 2000 год; как раз в 1999‐м и 2000‐м Кривулин пишет «Стихи юбилейного года», самые жесткие свои тексты. Вполне пророческое, например, – о военном опыте как якобы необходимой вещи для писателя:
или вижу в страшном сне —старший лейтенант спецназапотрудившийся в чечнемучится: Не строит фразаМысль не ходит по струне
Тема войны меняет наполнение: в 1967‐м это память о блокаде, но уже в 1968‐м – стыд после вторжения в Чехословакию, а в 1980‐е и 1990‐е – мучительное знание об Афганистане и Чечне (стоит упомянуть здесь два сборника другого поэта, близкого для Кривулина, – «Рядом с Чечней» и «Нестройное многоголосие» Сергея Стратановского – в последней книге многие стихи посвящены войне с Украиной, начавшейся в 2014 году). Упомянуты здесь и Югославия, и Украина, и «какой-то путин». Но еще один мотив, может быть основной, – война будущая, неизбежная, с общими для всех войн страданием, растерянностью, эвакуацией, разрушениями, смертью: «мы – свидетели бегства, / и смертные наши тела / меньше наших расширенных глаз». Постоянство этого мотива заставляет читать стихи 1990‐х как сверхактуальные – даже если война в них прямо не упомянута:
и стали русские словакак тополя зимойчерней земли в отвалах рваво рту у тьмы самоймеж ними слякотно гулятьих зябко повторятьдорогой от метро домойсквозь синтаксис хромой
Так получается, что по этой книге можно проследить поэтическую эволюцию Кривулина. Книга открывается стихотворением 1971 года – с характерными для этого периода сложными синтаксическими конструкциями, торжественными инверсиями:
Выживет слабый. И ангел Златые Власыв бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,в час, когда челюсти дней на запястье смыкая,остановились часы.Выживет спящий под лампочкой желтой едва,забранной проволкой – черным намордником страха.Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмахаон задрожит, как трава.Выживет смертный, ознобом души пробужден.Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.Ангел склонится над ним, и восходят в орбитахдве одиноких планеты, слезами налитых;в каждой – воскресший, в их темной воде отражен.
Несомненна гуманистическая программа этого стихотворения, в претексте которого – Алик Ривин («Вот придет война большая, / Заберемся мы в подвал»); но апология слабого и смертного в соседних стихотворениях идет еще дальше: «Мне камня жальче в случае войны. / <…> Застыть от ужаса – вот назначенье вещи, / Окаменеть навеки – мертвый чист». Люди в войне «виновны сами» – и уже в 1970‐е в стихах Кривулина можно расслышать ноты того убийственного, гневного сарказма, что заполнит стихи последних лет: «Бункер, метро или щель – / прекрасен, прекрасен уготованный дом!» (1972). Ну а перелом поэтики – выраженный на уровне графики в отказе от прописных букв и конвенциональной пунктуации – происходит в начале 1980‐х. Это время войны в Афганистане, время, в котором уже чувствуется потенция будущей «тоски по имперскому раю» и нового культа смерти – процитируем стихотворение, в котором пунктуация обычная, а вот прописные собрались в макабрический лозунг:
сотрясается душа. излучина, изгибжизни – вот за поворотомнадпись по небу над замершим народом:«ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ»
Григорий Стариковский. Птица разрыва. М.: Новое литературное обозрение, 2022
Горький
Григорий Стариковский – поэт и переводчик англоязычной и античной поэзии; сейчас он работает над новаторским переводом «Одиссеи». «Птица разрыва» – его третий поэтический сборник, и хочется назвать его концептуальным. Он разворачивается линейно (насколько возможно говорить о разрывах линейно); в нем создается образ говорящего, который работает с тем, что осталось после распада изначальной гармонии: «я умею сказать только „о“ сказать, / изобразить застывший неточно звук / и повесить его на гвоздь, на крюк, / этот бедный овечий летучий клок». Открывающий текст книги отчетливо парадоксален: он призывает к бедному языку – но выражается это языком достаточно прихотливым.
говорить на кровельном, пригородном, с накипьюржавчины, одноярусном, снегоуборочном, —тусклым наклоном лестницы,легкостью алюминия.речь – это бедная вещь шерстяная,носи ее вместо варежек, шапочкилыжной, обмотай свое горлословом дальнего следования.
Классик лианозовской школы Ян Сатуновский писал: «Мне говорят: / Какая бедность словаря!» – и обосновывал эту минус-эстетику бедностью самой жизни. У Стариковского, напротив, призыв к бедности, обыденности языка растет из эстетики со знаком плюс. В предисловии к книге Ирина Машинская пишет: «В этих стихах, увидит читатель, все расползается по швам, раскалывается, покрывается трещинами, срезами: обрывки растительной жизни, щербатый асфальт, ветвь, яблоко, человек. <…> …перед нами мир, основанный на главенстве зияний, провалов и пробелов»; она же сравнивает письмо Стариковского с японской категорией ваби-саби, то есть красотой неприметного, мимолетного, несовершенного, и вспоминает основания поэтики Григория Дашевского. Примечателен глобальный характер этих обобщений (Античность – русская поэзия – японская эстетика): это вполне естественно, потому что руины универсальны. Глубоко индивидуальный опыт обращения к эфемеридам, попытки их заговорить («переезжая реку, говорю / воде, как я ее люблю», «спой мне, куколка-мэри, / о чем-нибудь прочном», «кто тебя выдумал, рваный брезент / мостовых») поэт тоже подает как универсальный.
серая, долгая кровля,обшитые дранкой стены, море мое на отливедержит камушек за щекой.демосфен воды, научи говорить прямо,не выкручивать полотенце, не собирать мидийв разрисованное ведро.
Здесь же, в трехчастном стихотворении «Обочина», – программное обращение к самому себе: «люби асфальт и листьев прелый дрязг, / тарелочки, стаканчики, их пляс / изжеванный, проезжих жизней след, / оленя мертвого остекленевший взгляд». Этос
