была посвящена дороге к любви? Нужно ли понимать это так, что все описанные перипетии были только препятствиями на пути героини? Мне кажется, нет. Завершена программа, работа системы, стал целым микрокосм – и только в этом целостном качестве можно говорить о той любви, которая еще будет:Из каждого снавыступает любовь неделимая,которую мы увидимиздалека.
Александр Бараш. Чистая радость. М.; СПб.: Т8 Издательские Технологии; Пальмира, 2022
Горький
«Чистая радость» – книга новых стихотворений Александра Бараша и избранных текстов из предыдущих его сборников. Можно было бы сказать, что она основана на «средиземноморской ноте» – мягком, но все время присутствующем ощущении пространства; припомнить Иегуду Амихая, которого Бараш много переводил, и, может быть, Кавафиса. Но пространство здесь важно в первую очередь потому, что вызывает к жизни более важную тему: осмысление памяти, ее нелинейность и сложность. Израильский пейзаж – константа, которая по-своему меняет понимание событий, пытающихся оставить на этом пейзаже свои отметины.
Поля дольменов.Перманентное повторениезнака П —пре-историческая памятьнеизвестно о чем.Все, что было потом,распалось, рассеялось. А этотперформансмегалитических призраков —карточные домикииз каменных блоков —пережил, переживает и,похоже, переживетпреходящих потомков.
В то же время этот пейзаж можно, как при фотомонтаже, наложить на другое изображение: «Старый Город наслоился / на рощи Сокола и поля Аэропорта. / Под Дворцом Ирода подземная река Ходынка – / каменная труба в скале в Долине Иосафата». Такой эксперимент – отражение «перемешанной» памяти, которая часто нуждается в упорядочивании, но еще чаще – в наблюдении, как стихия, определяющая человека.
Вспоминать и думать о вспоминании – вот задача Александра Бараша в этих стихах, и в этом смысле можно сопоставить их с «Памяти памяти» Марии Степановой. Здесь есть много стихотворений-эссе, отличающихся от простых «зарисовок» личным отношением к их предмету: оно углубляет все увиденное, подверстывает его в словарь метафизических дефиниций («Облако эвкалипта повисло у балкона. / И ровно шумит кондиционер, сердце / квартиры. День разгорается, / как спор личного пространства / с безличным временем»). Переходя к событиям из собственной биографии, поэт задает вопрос: «Что это было?» Обращаясь к ушедшим любимым людям, он спрашивает: «Как я их помню?» – и, не претендуя на открытие универсалий, проговаривает что-то, вероятно болезненно знакомое многим, кто пережил потерю. Так «Как я помню?» превращается в «Как мы помним?»:
Когда я пытаюсь тебя вспомнить,ты превращаешься в меня —в мое отношение к тебе.Тебя почти нет.<…>Осталсявиртуальный образна нетвердом дискев мозгу,там несколько папокс картинками и короткими видео,будто снятые на мобильный.Твоего лица чаще всего нет.Ты где-то совсем рядом,сбоку, за спиной… вокруг:какие-то комнаты, улица иоблако твоего присутствия.Я внутри него,как будто ты все времяменя обнимаешьА я своих детей,а они своих.
Перед нами эмпатия к ушедшим – через род, через возраст («Я сейчас в том же возрасте, / в каком ты была в моем детстве, / а все греюсь то ли теплом вашей любви, / то ли уютом той безнадежности»).
«Картинки и короткие видео» – удобное сравнение, подсказанное современными медиа. Несколько лет назад вышла книга антрополога Сергея Лишаева «Помнить фотографией». Процесс проявки фотографий в одном из стихотворений Бараша сравнивается с переживанием пейзажа, в котором смена времен года проявляет что-то новое. Так или иначе, в «полях дольменов» и на склонах долины Эмек Рефаим «ничто полностью не исчезает». Мысль о прошлом, которое сохраняется в геологии пейзажа или в археологических свидетельствах, приводит Бараша к мысли о метемпсихозе – переселении и вечном бытовании душ: душ горожан, монахов, птиц, знакомых и незнакомых. Они по-прежнему наполняют эти пространства, в которых «при жизни разлит засмертный покой», и залогом спокойствия становится знание: «скоро и мы / растворимся в воздухе».
Вера Маркова. Пока стоит земля: Избранные стихотворения и переводы. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022
Горький
Вера Маркова – одно из главных имен в русской японистике: переводчица и комментатор Басё, Сэй-Сёнагон, Иссы. Теперь в полном объеме приходит к читателям и ее поэтическое наследие. Собственные стихи оставались для Марковой частным делом: она начала писать их в детстве, потом вернулась к ним в 1940‐е и мало кому показывала. «Случается, говорят, певцы на сцене петь не могут, горло сжимается. Если б я думала, что пишу для печати, то сработал бы сходный рефлекс: не могу!» Только в 1992 году, когда ей было уже 85 лет, вышла ее книга «Луна восходит дважды», изданная за свой счет. Том, выпущенный Издательством Ивана Лимбаха, стал возможен благодаря тщанию «неравнодушного к поэзии Веры Марковой читателя, превратившего домашний архив поэта в первоначальную рукопись».
Отгороженность и от официального, и от неофициального литературного процесса стала для стихов счастливым обстоятельством. «Стихи Веры Марковой пропитаны тем трагическим восприятием происходящего, которого молодые шестидесятники просто не знали», – пишет в предисловии Ольга Седакова. При этом с шестидесятниками Маркову, родившуюся несколькими десятилетиями раньше, многое роднит: и некоторая сентенциозность, и переклички с самыми свободными голосами в официальной советской печати (например, со Слуцким), и предвосхищение риторических путей в поэзии неофициальной. Утрируя, можно сказать, что Маркова пишет стихи Галича за несколько лет до Галича – иногда с текстуальными совпадениями:
Если голос прохожий, —О, у голоса королевская власть! —В этот голос похожийГоловою в колени, как в детстве, упасть.Оттого, что вечен,Оттого, что он – не ты и не я,Возвращается ветер.Возвращается ветерНа круги своя.
Или:
Ну что ж! Гордитесь,Вы не стукачи.Вы не из тех отцов,Не из прихожей,Печальники у собственной печи,Молчальники с тончайшей кожей.
Такие тексты, как и, например, стихотворение 1949 года к юбилею Пушкина («Когда, замуровав окно в Европу / И самый воздух наглухо забив, / Мы барабаном заглушаем ропот / И славим тех, кто счастлив, что не жив…»), были, разумеется, совершенно «непроходными» и попросту опасными. «У Веры Марковой стихи той поры, когда шаги, шаги, шаги – и сердце замирает от страха», – писал Генрих Сапгир. Эта самая пора сказывается и в текстах позднесоветских десятилетий: «Я еще помню тихое небо, / Я еще помню малиновый звон. / Это кажется счастьем. / А счастья не было. / Было преддверие похорон».
Но причина «непубликабельности» Марковой, думается, не в этом. Вершина ее гражданской поэзии – поэма в шести частях «Луна восходит дважды», где рассказывается о жизни женщины, у которой один муж был репрессирован, другой убит на войне; женщина, судя по всему, работала в типографии – и шаг вступительной части напоминает типографский эпизод из «Зеркала» Тарковского. Так вот, «Луна восходит дважды» – вещь в первую очередь о частной судьбе, несчастной и незаметной, каких было много; Маркова не делает из нее показательную притчу, как тот же Галич в «Веселом разговоре». Эта судьба таится в рукописи, как таилась в жизни героини. Маркова была далеко не только «гражданским» поэтом, и приватность наблюдателя —едва ли не основная черта ее поэзии, созданной
