несомненна. Это так великолепно и так по-толстовски, что душу распирает от восторга. С кем вздумал тягаться Чертков! Неужели он не понимал, насколько Толстой больше толстовства? В этой маленькой истории отразилась великая душевная свобода Толстого, которого не загнать было ни в какие ловушки» [270].
Если эта запись сделана в давние времена, то понятно, почему писатель Рыкачёв не даёт ссылок. Что Бунин, что дочь Толстого — в эмиграции, отвечать на вопрос, как и где ты прочитал их мемуары, неприятно. Но Яков Семёнович Рыкачёв дожил до 1976 года, и явно держал в руках собрание сочинений Бунина, в котором эта история представлена в девятом томе. Так или иначе, он пересказывает историю гибели комара, дополнив её ответом Толстого, и ты явно представляешь себе людей на яснополянской веранде (она сохранилась, кстати). Расплывается красное пятнышко, человек, избавленный от комара этой ценой, возмущается, вскидывает руки…
И ему отвечают:
— Нельзя жить так подробно.
Умри, Денис [271].
Между прочим, Нагибин продолжает повесть о подробности человеческой жизни так: «Страшным голодным летом 1865 года Толстой писал Фету, что у него на столе розовая редиска, жёлтое масло, подрумяненный мягкий хлеб на чистой скатерти, а в саду солнце и тень, на молодых дамах кисейные платья, а кругом голод глушит поля лебедой, порошит землю, обдирает пятки мужиков и рвёт копыта у скотины… „Так страшно и даже хорошо и страшно“, — признавался Толстой. Никто в целом мире не посмел бы сказать такого о голоде, а Толстой посмел. Его „хорошо“ полно бездонного смысла: хорошо, потому что это библейское, Апокалипсис, а не повседневная пошлость с газетками, сплетнями, политикой, мелкими страстишками и крупными подлостями, хорошо, потому что может привести к гибели и к рождению чего-то не бывшего, хорошо, потому что тут дышит судьба, и еще по многому, чего не выразишь словами, ибо всякое слово неполно» [272].
Угрюмая история XX века научила нас тому, что всё по-разному — по-разному хорошо, и по-разному страшно. За каждым углом маячит Гитлер, спорь об этом или не спорь. Когда ты умираешь с голоду, то описываешь мир иначе, чем когда сидишь на веранде напротив супницы, пусть даже тебе докучают комары. Гибель и перерождение не всегда несут радость, всегда человеческий ум склоняется к неправомерным обобщениям, из зала кричат: «Даёшь подробности!», а подробно жить не надо.
Но как жить — никто не знает.
18.03.2019
Наказание персонажем (о сведении счётов с помощью литературных героев)
…Потом, разломав молотком двери шкафа в этом же кабинете, бросилась в спальню. Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне. Разрушение, которое она производила, доставляло ей жгучее наслаждение, но при этом ей всё время казалось, что результаты получаются какие-то мизерные.
Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»
У писателя Чехова есть очень короткий рассказ 1882 года «Пережитое». Он как бы юмористический, но помимо внешней весёлости, в нём есть важное, и очень мрачное наблюдение за действительностью. В этом рассказе чиновники под Новый год оставляют на специальном листе у начальства свои подписи. Герой слышит над ухом голос своего старшего товарища:
«— Хочешь, я тебя погублю?
— Каким образом? — спросил я.
— А таким… Как меня пять лет тому назад фон Кляузен погубил… Хе-хе-хе. Очень просто… Возьму около твоей фамилии и поставлю закорючку. Росчерк сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю. Хочешь?
Я побледнел. Действительно, жизнь моя была в руках этого человека с сизым носом. Я поглядел с боязнью и с некоторым уважением на его зловещие глаза…
Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека!
— Или капну чернилами около твоей подписи. Кляксу сделаю… Хочешь?» [273]
Это история не только о чинопочитании. Тут есть важная мысль о силе написанного. И писатели издавна пользовались возможностью накляузничать не начальству, а куда более важной инстанции — читателю.
Тут есть два способа, которые не надо путать. Один из них часто использовался, Пушкин писал:
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Это действительно очень эффективный способ, и своим «полу-милорд, полу-подлец» Пушкин на долгие годы погубил репутацию графа Воронцова (едва ли справедливо). Но это несколько другой приём, чем тот, о котором мы говорим. Куда интереснее перемещение реального человека в область персонажей, причём часто персонажей неглавных.
Есть воспоминания Осиповой [274], где говорится: «Мы нередко его угощали мочеными яблоками, да они ведь и попали в „Онегина“; жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна — ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи — Пушкину и захочется яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: „Принеси да принеси моченых яблок“, — а та разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: „Акулина Памфиловна, полноте, не сердитесь! Завтра же вас произведу в попадьи“. И точно, под именем ее в „Капитанской дочке“. Был у нас буфетчик Пимен Ильич — и тот попал в повесть» [275].
И точно, в «Капитанской дочке» тут же появляется: «Вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околотке» [276], при этом «вестовщица» слово обидное, поскольку это вариант «сплетницы».
Одно из самых интересных действующих лиц «Бесов» — писатель Кармазинов. Многие тут же угадали в нём Тургенева. Вообще, об отношениях Достоевского и Тургенева можно написать отдельную огромную книгу, с почти детективным сюжетом, разбавленную иронией, а то и сарказмом.
Итак, «…господин Кармазинов, жеманясь и тонируя, объявляет, что он «сначала ни за что не соглашался читать» (очень надо было объявлять!). «Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понёс?); «но так как его упросили, то он и понёс, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет
