в 1966 году, и ещё помнили довоенную жизнь, быстро угадали в критике Латунском Осафа Литовского. Литовский родился, кажется, в Тамбове в 1892 году. В восемнадцатом году он вступил в партию и начал работать в «Известиях». Он был автором массы статей, без малого десятка пьес и крупным чиновником в Наркомате просвещения, прожил долгую жизнь (он умер в 1971-м, перед смертью написав книгу воспоминаний, в которой не очень оправдывался — в том числе, по поводу Булгакова) Но остался он на века как житель писательского дома в Лаврушинском переулке, квартиру которого громит голая женщина на метле.
В поздние вегетарианские годы произошёл другой случай.
Он менее известен, во-первых, оттого что советская цензура старалась не выпускать писательской вражды в пространство художественной прозы. Во-вторых, сами писатели нечасто выносили сор из избы, потому что жили, по английской пословице в стеклянных домах.
В книге Василия Аксёнова «Сундучок, в котором что-то стучит» (1976) есть особый персонаж — штурман Олег Олегович Копецкий, сорок лет подающий надежды поэт: «Дело в том, что Николая Николаевича тревожила двойная сущность Олега Олеговича, двойственный характер его персоны. Дело именно в том, что Копецкий был не только старым опытным штурманом, но и молодым поэтом. Вот уже лет двадцать он был известным молодым поэтом, первейшей сорокалетней жемчужиной «Клуба поэтов Петроградской стороны».
Временно исполняющий обязанности капитана научно-экспедиционного судна Академии наук «Алёша Попович» Олег Олегович Копецкий стоял в рубке, глядел на пенные гребни волн застывшим взглядом и бормотал себе под нос:
…Там Зевс, как бык, в
бурунах пенных вод
Уносит в сумрак нежную
Европу…
Качка была основательная. «Попович» шел малым ходом, таща за собой трал по гребню подводной коралловой гряды.
— Олег Олегович, — всунулся в рубку радист. — Капитан из Ленинграда запрашивает: вираем уже трал или еще не вираем?
— Отвечай капитану, — сухо сказал Копецкий. — «Там Зевс, как бык, в бурунах пенных вод уносит в сумрак…» [277]
Это, конечно, Виктор Викторович Конецкий.
Сказать, что Конецкий и Аксёнов недолюбливали друг друга, значит ничего не сказать. Эти два стареющих мачо потом долго переругивались, вороша старые записи из дневников и сводя счёты в воспоминаниях: «С большим удивлением я вдруг увидел, что Конецкий подходит в своем повествовании к нашей общей одесской киноэпопее 1964 года. Неужели будет он об этом рассказывать, подумал я, а если да, то как он избежит упоминания обо мне? Не разрешается же там меня упоминать советским писателям, давно уж все поэты, когда-то посвящавшие мне по-дружески стихи, сняли из всех публикаций свои посвящения. И вдруг, смотрю, упоминает Виктор — или почти упоминает.
Он начинает свой рассказ о том, как зимой 1964 года собралась „могучая кучка“ из пяти молодых гениев, трех прозаиков, одного сценариста и одного кинорежиссера. „Кучка“ решает одним духом написать великолепный комедийный сценарий из морской жизни. Первый прозаик, пишет Конецкий, это я (то есть Виктор Конецкий). Третий прозаик — Юрий Павлович Казаков. Профессиональный сценарист — Валентин Ежов, получивший Ленинскую премию за „Балладу о солдате“. Режиссер — это Георгий Николаевич Данелия. А где же я, Вася-то Аксенов? А вот и я, судари мои! „Второй прозаик в те времена был популярным автором журнала „Юность“ и жадно впитывал гены „мовизма“, но с космополитическим уклоном“. Ошибиться нельзя, это я, хотя бы уж потому, что никого там, кроме меня, пятого не было. Хоть и не найдя там имени своего, я все-таки едва не растрогался. Дерзнул все-таки Виктор. Послал привет товарищу! Поначалу я не придал никакого значения „космополитическому уклону“, может быть, потому, что мне и в самом деле всегда это слово нравилось, а может быть, потому, что за годы жизни на Западе я как-то совсем потерял его советский зловещий смысл. Здесь-то космополитизм всегда употребляется с позитивным звучанием…» [278].
Впрочем, в этом плане два старика стоили друг друга.
Потом пришли иные времена, и этот приём стал понемногу исчезать из оборота. Ну, кроме, конечно, неутомимой работы фантастов — у них-то романы всегда были полны фантомных болей и взятых из окружающей жизни злопыхателей.
Разве Виктор Пелевин выводил всяких неприятных для себя людей в качестве эпизодических персонажей. Только у Пелевина с его «Недотыкомзером» получилось приклеить какой-то ярлык к живому человеку (а перед этим он утопил критика Бесинского в деревенском сортире). Уже с его бывшими издателями из «Вагриуса» вышло не очень, и во всех этих случаях я испытывал то, что иногда называют «испанский стыд» — чувство мучительной неловкости за чужой поступок. Будто казавшийся тебе адекватным человек начинает драться в трамвае — злобно и некрасиво, не соизмеряя силы удара.
Культура мести в прозаическом формате утеряна.
Я вообще не могу себе представить произведения, в котором сейчас можно было бы свести счёты с врагом посредством персонажа.
Видимо, фокус общественного доверия сместился с литературы в другие области, медиа стали куда большими «вестовщиками», чем писатели, и никто уже не надеется на вечный интерес к романам.
25.03.2019
Рукопожатность (о символическом значении и гигиене жеста)
— Покорнейше благодарим. Позвольте руку пожать.
— Нет уж, рукопожатия отменяются.
Михаил Булгаков, «Приключения покойника»
Долой рукопожатия!
Без рукопожатий
встречайте друг друга
и провожайте.
Владимир Маяковский
Есть довольно странный общественный институт, который меня давно занимал. Это институт рукопожатости.
Но это было время, когда русская литература ещё сохранила традиции «журнальных войн», заложенные в XIX веке. В этой традиции были пропитанные ядом страницы с критическими статьями, тайные письма начальству, письма открытые, сплетни и слухи, а также прочая наука литературной злости.
И человек, внимательно всматривавшийся в историю русской словесности, понимал, что именно этот пресс общественного мнения изменил судьбу великого писателя Лескова, которому не могли простить его не очень либеральных мнений.
Настоящая нерукопожатость должна быть тотальной: сунулся человек в одно место — там ему руку не подают, в другое — опять, и понемногу выгоняют человека из жизни. У самого Лескова про это можно прочитать в рассказе «Административная грация». Там власть безуспешно борется с либеральным профессором, но вдруг на него ополчается само передовое общество. Студенты его освистывают, бьют стёкла в доме, газеты отказываются печатать его статьи и «Ещё через неделю профессора нашли за городом на шоссе с простреленным виском и запиской, какую самоубийцы при
