не только поводу, но и ситуации, в силу чего высказывания примерно одного и того же антилиберального характера могут запускать механизм общественного остракизма (как это было, например, во время вооруженного противостояния президентской власти и оппозиции осенью 1993 года), а могут — в более мирных условиях — расцениваться как всего лишь интеллектуальная провокация, которую трудно одобрить, но в которой допустимо увидеть не более чем проявление идеологического плюрализма. И разумеется же, люди остаются людьми. У них нельзя отнять ни глупости, ни своекорыстия, ни наклонности к мифотворчеству. Поэтому число тех, кто способен из-за любого пустяка поддаваться иллюзиям баррикадного мышления (Анатолий Рыбаков называл их „аэропортовскими идиотами“, имея в виду жителей писательских кооперативных домов около метро „Аэропорт“), вполне соответствует числу литераторов, во всем решительно видящих конспирологические заговоры и любую, сколь угодно щадящую критику в свой адрес воспринимающих как развязывание либерального террора. И тогда даже от Евгения Евтушенко можно услышать: „Либеральный террор ничем не лучше средневековой инквизиции“, а у Андрея Битова прочесть: „Только настоящий русский писатель знает, каково это, простоять в двух размывающих потоках: либерального террора и патриотизма и остаться самим собой“». (Чупринин С.Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям. — М.: Время, 2007. С. 274–275.)
Тут есть несколько обстоятельств.
Во-первых, общественное давление действительно противостоит давлению государственному. А от государства у нас традиционно ничего хорошего не ждут. Поэтому с общественного мнения особый спрос: хочется, чтобы оно было умнее, добрее и тоньше мнения государственного. История показывает, что большая часть этих разговоров о рукопожатости имеет давний и общий генезис — ровно так же травили Лескова, точно так же рассуждали о заговоре врачей, и «Докторе Живаго». Темы разные, калибр не тот, но механизм срабатывает один — всё какое-то то ли имперское, то ли советское партсобрание. И нормальный человек чувствуюет себя пред указчиками, как генерал Чарнота, который говорил: «Вот я бы специально к большевикам вписался бы, чтобы тебя, Парамоша, расстрелять, да потом и выписался».
При этом мир полон двойных стандартов. Я в разные времена преломил хлеб с очень разными людьми и видел, как работают эти двойные стандарты — они работают с двух сторон. Вернее, со многих сторон в разных группах. Нет там никакого настоящего единомыслия. Есть, конечно, мотив «против кого вы дружите», но это всегда было. Есть мерзость группового мнения, причём переменчивого.
И ты видишь, как перемещается обвинитель и поучатель через разграничительную линию. Причём туда и обратно несколько раз. А уж про такие вегетарианские вещи, как отношение к разрешённым и неразрешённым для приличного человека изданиям есть хорошая история у Андрея Вознесенского. Её я как-то даже взял эпиграфом к тексту, правда, про обсценную лексику. Вознесенский пишет о своих юношеских впечатлениях о Пастернаке и, в частности, говорит: «Как-то мелочные пуритане напали на его друга за то, что тот напечатался не в том органе, где бы им хотелось. Пастернак рассказал за столом притчу про Фета. В подобной же ситуации Фет будто бы ответил: „Если бы Шмидт (кажется, так именовался самый низкопробный петербургский тогдашний сапожник) выпускал грязный листок, который назывался бы словом из трех букв, я все равно бы там печатался. Стихи очищают“» [283].
Во-вторых, внезапно оказывается, что никакого «либерального террора» нет. Но консерваторам, или, как не называли бы себя их оппоненты, нечего радоваться. Консервативный террор оказывается ровно таким же. Более того, в весёлом деле травли часто участвуют одни и те же люди — сперва в одной кампании, потом в другой, особо не разбирая цвета флагов. Более того, первопричину участники знают только в пересказах и реагируют на ключевые слова. Люди имеют дело с особым образом препарированной информацией, информацией чуть сдвинутой, в которую добавлены эмоции. Тут есть масса тем: о том, как мы зависим от окружения, и как формируется коллективное мнение. Пища для хорошего философа — невероятная. Дело в том, что уже произошедшее все пересказывают по-разному. И даже я, который был многим вещам свидетелем, поражаюсь этому ощупыванию слепыми слона.
В-третьих, с литературой за это время случилось довольно много превращений. Журналы либеральные исчезают точно так же, как журналы патриотические. Продать наполненный любовью к власти роман так же сложно, как роман, сочащийся ненавистью к ней. Книготорговцы цинично относятся как к людям верноподданным, так и оппозиционным. Все, сталкивавшиеся на переделкинских дорожках оппоненты, принялись валиться в единую яму забвения. Чем далее, тем более современная жизнь лишает писателя денежного мотива.
Главная-то мысль моя в том, как только начинается партком-местком, как только начинается «не читал, но осуждаю», как только начинается «напечатавшись в белогвардейской газете Михаил Афанасьевич не может теперь считаться нашим человеком», это всё — та самая беспощадная толерантность или какие-нибудь слова из вокабуляра советских идеологических комиссий: «Вот вы, Владимир Сергеевич, подающий надежды, вы наш, а напечатались зачем-то в этом гадком „Метрополе“. Тщательнее надо выбирать себе товарищей. Покайтесь, покайтесь в печати». А писатель хочет быть прочитанным, он часто забывает о том, что литература, как смерть, дело одинокое, хочется рукопожатий, застолий и вообще любви. И вот он начинает метаться, пытаясь прибиться к какой-нибудь стае. Даже если он думает, что делает это медленно и аккуратно, то со стороны всё равно это видно. Если на свою стаю начать оглядываться, ждать разрешения, то жди беды. Ведь Мандельштам всё уже сказал: «Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух». Слава Богу, я мизантроп, и никаких групп людей ни с той, ни с этой стороны я не люблю. Оттого, а может, по причине собственной лени в клятвах верности не преуспел.
У писателя есть большая опасность: будучи ведомым страхом перед обществом написать не то, что ты хочешь, написать что-то, за что общество погладит тебя по голове, понравиться всем. Нет, написать нужно то, что ты считаешь нужным, сохранить хоть на заборе и быть готовым к тому, чтобы получить свою порцию презрения. Причём, чем больше я вижу современных экскаваторщиков, не читавших, но осуждающих (кстати, может быть, и правда дурные тексты), тем больше я вижу желание разных стай, чтобы писатель свершил корпоративную присягу и следовал ей. И оттого всё крепче во мне уверенность, что эту присягу приносить не надо, и уж если, по слабости, принял — следовать ей не стоит. Нужно говорить во всяком месте, в любой книге, газете и журнале.
Именно поэтому перед тем, как исчезнешь, писать так, как слышишь, бросать написанное в бутылках любой формы в море неизвестности. Иначе,
