себе на прощанье оставляют». Всё дело в том, что про профессора распустили сплетню, а «Зная наше передовое общество, можно было рассчитать всё действие так же верно, как опытный маркер слабым ударом кия гонит шар в намеченную лузу бильярда, какой и оказалась записка возле трупа на пригородном шоссе» [279].
Но так умели делать раньше, во временя классической жандармской грации, а в вегетарианские времена всё выходило донельзя неловко. Вот хороший и добрый писатель Юрий Коваль уважал новомирского критика Лакшина. Однажды, в марте 1978 года Коваль с Белой Ахмадулиной столкнулся с ним на переделкинской дорожке.
«Вдруг встретился Лакшин.
— Добрый вечер, Владимир Яковлевич, — сказал очень дружелюбно.
— Здравствуйте, Бэлочка, — ск. Вл. Як.
Б.А. повела плечами:
— Простите, не будучи представлена…
— Да ведь это… — засуетился я, —…
— Не знаю, не знаю… — сказала Б.А.
— Напрасно вы так, — сказал я попозже. — Он — добрый человек.
— Но о нём плохо писал Солженицын, — заметил Андрей Битов, бывший с нами.
— Видимо, это я и имела в виду, — ск. Б. А» [280].
Коваль на следующий день разговаривал с Лакшиным, но тот только рукой махнул. А сам Коваль всегда был неловок в этих писательских стратегических и тактических отношениях, и в итоге выиграл уважение читателей своего времени и нынешних. Однако множество людей поднаторели в этих играх.
На заре Советской власти велась целая кампания с рукопожатиями, и следы её хранит русская литература. В «Багровом острове» Булгакова мы читаем:
«С а в в а. Какая прелесть попугай!
Л о р д. Специально для этой пьесы заказан, Савва Лукич.
С а в в а. И дорого дали?
Л о р д. Семьсот… пятьсот пятьдесят рублей, Савва Лукич, говорящий. Ни в одном театре нету, а у нас
есть!
С а в в а. Скажите! Здравствуй, попка!
П о п у г а й. Здравствуйте, Савва Лукич, пролетарии всех стран, соединяйтесь, рукопожатия отменяются» [281].
У Ильфа и Петрова в «Золотом телёнке» «на стенах висели обыкновенные учрежденские плакаты насчёт часов приема и вредности рукопожатий» [282].
Корни этой традиции были не сколько этические, сколько напрямую гигиенические. Общество было напугано не имевшими аналогов эпидемиями испанки и сыпного тифа, и рукопожатия ассоциировались не только с традицией старого режима, но и с передачей друг другу бацилл. Возникали многочисленные «общества упрощения приветствий», следа который можно сейчас обнаружить на аукционах фалеристов. Это значки со вплетёнными друг в друга «Д» и «Р», или просто надписями «Долой рукопожатие». Но постепенно (возможно, с доступностью мыла) всё это сошло на нет. А вот символ нравственной оценки остался.
Спору нет, гражданское сопротивление необходимо, но формы его бывают чрезвычайно разными: от героических и праведных до совершенно причудливых. И если интеллигент старой закалки говорил: «Я ему руки не подам», то теперь всё больше «Я с ним на одном поле <…> не сяду» — такая вот эволюция символа. И символ этот важен в том случае, когда за ним стоит персональное содержание. Более того, он прекрасен. Несколько хуже, когда символ обязателен для членов общества. И вместо личного осознанного жеста делается жест коллективный, и горе тому, кто не с нами.
Итак, «рукопожатость» или «рукоподаваемость» — это сертификация правильного поведения.
В хорошей книге Сергея Чупринина «Жизнь по понятиям», что, по сути, словарь этих самых понятий, есть главка «Либеральный террор в литературе, либеральная жандармерия». Чупринин начинает свой текст совершенно прекрасно:
«Либеральный террор — из тех явлений, которые существуют (или не существуют) в зависимости от точки зрения говорящего о них человека. Последовательному либералу сама мысль о том, что его (и/или его единомышленников) могут зачислить одновременно и в террористы, и в жандармы, разумеется, кажется абсурдной. „Да не было никакой либеральной жандармерии, глупости это все. Ну какой террор может быть со стороны либералов, со стороны журнала „Знамя“? Отрицательная рецензия?“ — темпераментно протестует против всего лишь возможности такого предположения Наталья Иванова. А её оппоненты из нелиберального — и очень пестрого по своему составу — лагеря, напротив, либо дружно жалуются на „либеральный террор“ (Никита Михалков), „либеральный большевизм“ (Владимир Бондаренко), „либеральное устрашение“ (Максим Соколов), либо, как Людмила Сараскина, и вовсе утверждают, что „мы живём в стране, где торжествует либеральный террор“, присовокупляя к сказанному: „Либеральный террор — это то, что погубило Россию XIX века. Это то, что привело к крушению государства и к революции 1917 года“. Решительно того же мнения, что консерваторы, страшащиеся великих потрясений, придерживаются, как это ни парадоксально, и охотники до этих самых потрясений — от поклонников Сталина и Усамы бен Ладена до тех, кому именно либеральный террор мешает легализовать наркотики и детскую проституцию, а также повесить евреев (и/или „лиц кавказской национальности“) на всех, какие есть, фонарных столбах.
Это кажется странным — но только на первый взгляд. До тех пор, пока мы не вспомним Вольтера, с одной стороны, давшего классическую формулу либерализма: „Я не разделяю ваши убеждения, но готов жизнь отдать за то, чтобы вы могли их свободно высказывать“, — а с другой, потребовавшего: „Раздавите гадину!“ — имея в виду католическую церковь. И пока не поймем, что оксюморонное сожительство этих, вроде бы исключающих друг друга импульсов и составляет самую суть, сокровенную природу общественного мнения. Любого, а отнюдь не только либерального, которое удостоилось отдельной этикетки лишь потому, что, в отличие от мнения, скажем, тоталитарного, оно, — как справедливо заметил Максим Соколов, — действительно „покоится на декларативном отказе от какого бы то ни было подавления и на заверениях в преданности безбрежной свободе“ и, опять-таки в отличие от тоталитарного, может умеряться (а может, разумеется, и не умеряться) только оглядкой на собственные декларации.
Так вышло, что в России с её опытом и многовековыми нормами государственного тоталитаризма общественное мнение всегда — возможно, в порядке социальной компенсации — позиционировалось как либеральное. Поэтому и „клеветническому террору в либеральном вкусе“ (так выглядел этот термин под пером его изобретателя Николая Лескова), а иначе говоря, массированному, хотя, разумеется, никем и никак не скоординированному осуждению подвергались по преимуществу „Некуда“ и „На ножах“ самого Лескова, „Взбаламученное море“ Александра Писемского, „Бесы“ Федора Достоевского, то есть как раз те книги, содержащаяся в которых защита традиционных ценностей интерпретировалась общественным мнением (отнюдь не всегда правомерно) как злонамеренное покушение на его свободу и как „адвокатство“ в пользу самодержавия. Поэтому же и в нашу эпоху с репутационным риском могут быть сопряжены любые произведения и писательские высказывания, истолковываемые как великодержавные, ксенофобские, шовинистические, „красно-коричневые“.
Разумеется, реакция общественного мнения соразмерна
