образование включало в себя наши с Иваном посещения мест, где его коллеги, подобно Ивану лишенные властями всех прав, трудились простыми рабочими, на что их мстительно обрек вездесущий режим. Как только их выкинули из Союза писателей, им запретили публиковаться, преподавать, выезжать за границу, водить машину и достойно зарабатывать, занимаясь тем, чем они хотели согласно своему призванию.
Вдобавок к этому их детям, детям мыслящей части населения, было запрещено посещать высшие учебные заведения точно так же, как их родители были официально изгнаны из литературы.
Кто‐то из тех отверженных, с кем я встречался и беседовал в Праге, был вынужден торговать сигаретами в табачных киосках, кто‐то – орудовать гаечным ключом, чиня водопровод, кто‐то целыми днями развозил на велосипеде свежую выпечку по булочным, кто‐то занимался мытьем окон или мыл пол в захудалых пражских музеях. Эти люди, как я уже сказал, были цветом чешской интеллигенции.
Так было, так происходит в странах, оказавшихся в объятиях тоталитаризма. Каждый день приносит новое душевное страдание, новый страх, усугубляя ощущение беспомощности и безнадежности, и все это сопровождается невообразимым подавлением свободы и свободной мысли в подцензурном обществе, которое и так уже связано по рукам и ногам и живет с кляпом во рту.
Повседневно совершались ритуалы деградации: нескончаемое истребление независимой личности, подавление ее авторитета, постоянное нарушение личного пространства, уничтожение безопасности, естественной потребности в спокойствии и стабильности перед лицом постоянной неопределенности и кажущейся нереальности происходящего. Непредсказуемость – вот новая норма, чей уродующий результат – неотступное чувство тревоги.
И усугубляет эту позорную ситуацию нарастающий гнев, который монотонно подтачивает тебя изнутри. Человек становится жертвой пытки гневом. Маниакальным бредом узника. Вспышками бесплодной ярости, опустошающей не только тебя – а еще твою жену или мужа, твоих детей, глотающих яд тирании с утренним кофе. Не знающая пощады травмирующая машина тоталитаризма выжимает из всего самое худшее и со временем, после многих дней, месяцев и лет отчаяния и ожидания финала всего этого ужаса, жизнь становится бременем слишком тяжким, чтобы его вынести.
Чтобы подсластить горькую пилюлю, расскажу вам одну историю из мрачной и далеко не веселой эпохи – и на этом закончу.
Вечером на следующий день после моей встречи с пражской полицией, когда я спешно улетал из Праги домой, Ивана арестовали прямо у него дома, замечу, не в первый раз, увезли и допрашивали ночью несколько часов. Но только на сей раз полицию интересовала не тайная подрывная деятельность его и его жены Гелены, их друзей-диссидентов и прочих баламутов, нарушающих беззаконный мир в стране. Нет, к облегчению Ивана, они расспрашивали его о целях моих ежегодных приездов в Прагу.
Позднее Иван поведал мне в письме, что на протяжении всех многочасовых ночных допросов у него был наготове один-единственный ответ, зачем я каждую весну шатаюсь по Праге.
– Вы разве не читали его книг? – спросил у них Иван. Как и следовало ожидать, его вопрос привел их в замешательство. Но Иван их быстро просветил: – Он бегает тут по девочкам.
Превосходство ludus [166]
Речь при вручении медали Эмерсона-Торо Американской академии искусств и науки 11 октября 2013 года. Публикуется впервые
Когда Эмерсон написал знаменитые слова: «Не может быть избыточной любви, знания и красоты», – он, очевидно, не имел в виду безудержные и лишенные всякой чистоты необузданные влечения героев «Случая Портного», «Театра Шаббата» и «Умирающего животного».
Моральные аспекты этих моих книг, не говоря уж о моральном облике их протагонистов, испускающих гнилостное амбре своей распущенности, безусловно, не вызвали бы его благосклонности, и не доставили бы ему одухотворенного удовольствия и, скорее, – если бы он все еще одиноко бродил по улицам Бостона и Конкорда – могли бы вызвать у него желание счесть эту по видимости благодушную церемонию не иначе как опровержением трансцендентальных верований и возвышенных возможностей Человека.
И все же, сколь бы он ни был бы прав, осуждая меня или упрекая в попустительстве, – вот он я! Меня пригласили выступить сегодня вечером перед этим академическим сообществом, и я прибыл, как и было мне рекомендовано, не в моем потрепанном карнавальном наряде, но в приличным костюме, повязав приличный галстук, в смиренном расположении духа.
Я благодарю вас, и вас также благодарят протагонисты моих романов, упомянутых мной выше, которые являются членами категорически нетрансцендентального клуба, очевидно не придерживающегося какой‐либо благородной концепции бытия, и потому не озабочены острым интересом к просвещению человечества, или к сущности религии, или к гению Гете. Нет, их клуб не посвящает себя осмыслению идеального образа человека или идеального права.
Скорее, это сообщество людей, имеющих склонность к озорным провокациям, сатирической импровизации, фарсовому фиглярству, иронической непочтительности, несдержанным речам, бесстыдно телесному существованию, потешному зубоскальству, откровенным насмешкам, нескончаемому балагурству и порочности, проистекающей из их возмутительных инстинктов. Превосходство ludus, или беззастенчивой игры, не знает границ, как и подрывные высказывания, продиктованные пытливым недоверием к ценностям, почитаемым другими, как и к их великолепным идеям.
Вот где лежит необузданная избыточность: в неидиллическом беспорядке и засорении мозгов навязчивыми невероятностями, переворачивающими все с ног на голову.
Это круг – а лучше сказать, наверное, цирк, клоунская труппа непристойных комедиантов, – куда входят сексуально увечный шут Александр Портной, бесстыдный кукольник своего непотребного театра Микки Шаббат и опасный наставник сексуально озабоченного студенчества, буянившего в шестидесятые, ученый поборник услад души и тела профессор Дэвид Кепеш. Каждому из них грозит попасть в сети сладкозвучных, как пение сирен, и соблазнительных красоток, самозабвенно предающихся той разновидности неистощимой похоти, которую Стивен Дедал в «Улиссе» именует «донжуанством». Их злоключения неизменно отдают юмористической абсурдностью всякий раз, когда они кидаются в пучину своих распутных авантюр, чью варварскую природу им не дано трезво оценить. Так что нет ничего удивительного, что при их попадании в динамо-машину либидинозных влечений в них вдруг начинают проявляться явные черты слабоумия.
Когда Торо в эссе «Прогулка» говорит об «ужасной дикости» – то есть необузданности, – какую проявляют влюбленные при встрече, боюсь, он описывает свойства и кульминацию счастья Дэвида Кепеша. Все члены этой клоунской труппы, вне всякого сомнения, установили – воспользуюсь характерной для Эмерсона стилистикой – «весьма оригинальные отношения с мирозданием».
«Постройте… свой собственный мир», – призывает Эмерсон каждого, и никто не будет отрицать, что именно к этому стремятся мои своенравные господа, хотя они в то же время и вызывают, с неизбежностью, злобную антипатию у тех, кто гордо несет знамя своей идеологии, и у тех, кто всей душой предан своим высокоморальным традициям. А неизбежная сшибка ценностей, сопровождаемая громогласными спорами, – вот их эксцентричная судьба и их сокровенная радость. Вот что во всех этих книгах всегда служит катализатором для комической драмы, в которой, даже в самый разгар веселья, возбуждаемого плотоядными похождениями моих героев, почти обязательно присутствует моральная борьба. Ни один из моих трех персонажей не пребывает в состоянии праведного отдохновения, все они не страдают от дефицита эмоциональных терзаний. До того как драма подойдет к концу, всякий, придерживающийся донжуанского мировоззрения – кто стремится не к тому,
