и могла безраздельно завладеть моим воображением, став для меня аутентичным, а не малозначимым источником «вдохновения» и прототипом для измученной семьи Лейвоу, то семья выдающегося адвоката, активного участника движения за гражданские права, защищавшего многих видных деятелей левых взглядов, покойного Леонарда Будина, моего хорошего знакомого, чья юная дочка увлеклась антивоенным движением и печально прославилась как террористка, став членом радикально-экстремистской подпольной организации «Уэзер андерграунд» во время и после войны во Вьетнаме, что имело ужасные последствия для всей семьи.
И как склонность моей вымышленной Мерри к политическому насилию – да и вообще все связанное с ее мятежной жизнью – никакого отношения не имела к трезвомыслящей и абсолютно безобидной мисс Мейзин, точно так же, как добродушно и с благодарностью признал ее отец, ровным счетом ничто не связывало его с трагической судьбой Шведа Лейвоу – кроме разве что прозвища и спортивных достижений в Уиквахике. Швед Мейзин прекрасно понял, что я из биографии совершенно незнакомого мне человека просто взял наобум несколько фактов, даже меньше, чем можно найти в водительских правах, хотя при этом он считал необъяснимым, о чем сказал мне на прощанье в тот вечер, вот что: жена моего Шведа Лейвоу, чья дочка сбежала из дома и затем попала в криминальную историю, в начале «Американской пасторали» участвует в конкурсе «Мисс Америка» 1949 года, а его собственная жена, с которой он давно развелся, как‐то победила в конкурсе красоты округа Эссекс. На что я ответил, что такое совпадение вовсе не так уж удивительно, как ему кажется, и процитировал одного из безупречных мастеров мировой прозы Гюстава Флобера, который однажды сказал именно об этом: «Уверяю тебя, что во всякой выдумке скрыта правда. Поэзия – предмет столь же точный, как и геометрия». Эта цитата из Флобера взята из его знаменитого письма от августа 1853 года, написанного в разгар мучительной пятилетней работы над его шедевром «Мадам Бовари». «Дойдя до известного уровня, – продолжает Флобер, – уже не ошибаешься в понимании души. Наверное, моя бедная Бовари в это самое мгновение страдает и плачет в двадцати французских селениях одновременно» [163].
«Тирания лучше организована, чем свобода»
Речь памяти д-ра Роберта Лоуэнстайна 20 апреля 2013 года. Опубликовано в New York Times 20 апреля 2013: «In Memory of a Friend, Teacher and Mentor»
Мне было двенадцать лет, когда в феврале 1946 года я переступил порог нового школьного корпуса на Готорн-авеню в Уиквахике. В этот корпус, располагавшийся в 15 минутах езды на автобусе от главного здания, отправляли в первый год обучения в средней школе ребят из района Уиквахик в Ньюарке. Первым учителем, с кем я встретился на первом же уроке, оказался Боб Лоуэнстайн. Доктор Лоуэнстайн. Док Лоуэнстайн. Он недавно демобилизовался, во время Второй мировой войны служил за океаном; в отличие от многих школьных учителей у него была докторская степень (которой он не бравировал), и даже мне, двенадцатилетнему мальчугану, сразу стало ясно, что этот бывший бравый вояка не даст спуску школьным недоумкам.
Боб был моим классным руководителем, то есть я его видел каждое утро на протяжении всего учебного года. Правда, никаких занятий он у меня не вел: мадмуазель Глюксман преподавала у нас французский, а сеньорита Балеросо – испанский, – но его я не забыл. А кто же в моей школе мог бы его забыть? Соответственно, когда настал его черед стать жертвой антикоммунистического крестового похода в конце 1940‐х – начале 1950‐х, я, как мог, следил за его судьбой по статьям в ньюаркских газетах, вырезки из которых родители присылали мне в письмах.
Уж не помню, при каких обстоятельствах мы снова встретились уже в 1990‐х, через сорок с лишним лет после того, как я окончил школу. Я вернулся в Америку, около двенадцати лет прожив в основном за границей, и то ли я ему написал, то ли он мне, но он пригласил меня домой в Вест-Ориндж пообедать вместе с ним и его женой Зельдой. В стиле Боба Лоуэнстайна хочу выложить вам все начистоту предельно простым и понятным языком: думаю, мы с ним влюбились друг в друга.
Он посылал мне по почте свои стихи, часто сразу же, едва поставив точку, а я ему – свои книги, как только они выходили в свет. Я даже как‐то отослал ему окончательный вариант рукописи книги «Американская пастораль», чтобы он ее прочитал. В книге было полно информации о Ньюарке начала ХХ века, и, поскольку Боб родился в Ньюарке в 1908 году, мне хотелось, чтобы он проверил, все ли я там верно описал.
Потом я отправил за ним машину в Вест-Ориндж, и он потратил два с половиной часа на дорогу ко мне, в северо-западный Коннектикут, мы сели обедать, и я попросил его поделиться со мной впечатлениями от прочитанного. Мы проговорили весь обед, мы проговорили всю вторую половину дня. Ему, как обычно, было что сказать, и я, наверное, слушал его с таким же вниманием, с каким когда‐то слушал его каждое утро в 8:30 в классной комнате дополнительного корпуса средней школы на Готорн-авеню, когда он зачитывал нам расписание занятий и мероприятий на день.
В романе «Мой муж – коммунист» рассказчик Натан Цукерман говорит: «Моя жизнь представляется мне длинной речью, которую я слушаю». Голос Боба обладал такой редкой убедительностью интонации, что мне до сих пор кажется, будто я его слышу. В его речи ощущался сочный вкус живой жизни. Как все великие учителя, он олицетворял педагогическую драму преображения в беседе. Хочу упомянуть вот еще о чем. Приехав в мой коннектикутский дом из Вест-Оринджа, он вышел из машины с книгой в руке. По дороге ко мне он читал, на французском, стихи, написанные французским католическим поэтом Шарлем Пеги за его недолгую жизнь, которая оборвалась сто лет назад. Мне было, конечно, известно, что Боб – человек серьезный, но только увидев, что томик Пеги составил ему компанию в поездке, я осознал, насколько серьезным он был.
В 1993 году, когда мне исполнилось шестьдесят, я выступил с чтением своей книги в университете Сетон-Холл в Саут-Ориндже, после чего устроители моего выступления дали в мою честь банкет. Там присутствовали Боб и Зельда.
Меня представил аудитории Боб, который жил в миле от Сетон-Холла и не пропускал ни один из их вечеров поэзии. Тогда ему было восемьдесят пять. Ему оставалось еще двадцать лет кипучей жизни – но кто тогда мог это знать, кроме, пожалуй, самого Боба?
Я заранее написал ему письмо с просьбой произнести вступительное слово, и мне было радостно видеть его в тот вечер за кафедрой в Сетон-Холле и слушать его остроумный, полный тонких наблюдений, задушевный рассказ о том, как состоялось знакомство учителя и ученика. Он тоже, по‐моему, был рад.
Боб стал прототипом главного героя моего романа «Мой муж – коммунист», вышедшего в 1998 году, в котором я вспоминал о событиях эпохи борьбы с коммунизмом, о том,
