с того дня, но я до сих пор не забыл этого ощущения. Годы не стёрли его, никакое мыло, никакие щётки не смогли его соскоблить. И сидит оно не в мозгу, не в психике, это не просто память о неприятном эпизоде. Мне кажется, существует какой-то запоминающий механизм в самих клетках, особенно в клетках рук. Он-то и работает…» [293].
Такие истории есть в запасе у любого. Например, ты вдруг подсмотрел, как родители орут на маленького мальчика. Он плачет, а тебе нельзя треснуть им по голове мусорной урной, и вообще довольно сложно вмешаться. Или твой товарищ, будто хвастаясь, рассказал тебе гадкую историю, и теперь, давно уже исключив этого человека из жизни, ты всё равно вспоминаешь рассказанное, будто соучастник. И это эмоция некоей лжи, перед которой ты бессилен. Или ситуация, когда человек будто бежит перед тобой по яблоневому саду и надкусывает все висящие яблоки, а ты уныло бредёшь мимо деревьев, на которых висят огрызки. Это ведь как в художественном переводе: нельзя повторить находки своего предшественника. А они могут быть удачными, а то и — единственно удачными. Теперь эти находки лежат на твоём пути, и как через них перешагнуть — непонятно.
Если мы по ошибке выпьем керосина, то произойдёт именно отрицательный опыт. (Кто-то может возразить, что резал себе вены, и это был опыт важный, но я не очень верю, что такое хоть сколько-нибудь необходимо).
Поэтому я, как это теперь модно, решил спросить об этом публику, знакомых и не очень людей. Они стали во множестве рассказывать о книгах, которые оказались для них ужасными. Кого-то три дня тошнило от Кафки, а именно — от рассказа «Превращение». Другой человек не сумел дочитать «Госпожу Бовари», потому что его раздражало отношение Флобера к героям и читателю. Французам вообще мало везло — кому-то из читателей от рассказа Мопассана «В море» стало «физически плохо, вплоть до дурноты», а там подробно описывается, как моряку перерезает руку тросом и от травмы развивается гангрена. Ненавидели «Собор Парижской Богоматери», в котором убивают школяра и «череп у него треснул, как шкатулка». За убийство мальчика по кличке Хрюша в список попал Голдинг с его «Повелителем мух».
Дурной книгой для многих оказалась «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро — за аморальную безысходность. Люди испытали отвращение от «Лезвия бритвы» Ефремова, «Похороните меня за плинтусом» Санаева, «Елтышевых» Сенчина, «Шатунов» Мамлеева, «Пищеблока» и «Географа…» Иванова и «Понаехавшей» Наринэ Абгарян. Множество людей призналось, что испытывают отвращение от Владимира Сорокина, а кто-то после рассказа «Настя» лечился, как после отравления. Удивительным в этом списке было то, что много людей помнило и включило в него «Русскую красавицу» Виктора Ерофеева.
Раздражённая память моих конфидентов хранила отвращение к «Атланту, расправляющему плечи» (тут я был не очень удивлён), «Благоволительницам», «Осиной фабрике» и «Тропику Рака». Досталось Солженицыну за «Архипелаг ГУЛАГ» («за ложь и фальшь») и Григорию Климову за «Князя мира сего» (признаться, я-то думал, что его забыли все). Люди с аналитическим складом ума порицали «Доктора Живаго» за то, что он «закрепляет за русским читателем веру в благодетельного брата Евграфа, который придёт и решит все проблемы, а за русскими писателями — не менее вредную убеждённость, что рыхлый сюжет, идеализированные персонажи и многословные старомодные описания, — это и есть настоящая русская литература, за которую дают премии». Дурной книгой признали «Материализм и эмпириокритицизм». Я, конспектировавший Ленина в студенческое время, тогда не мог бы и представить, что этот том может вызывать такие яркие чувства. А люди, настроенные по-настоящему философски, и вовсе говорили, что все книги одинаково отвратительны, кроме поваренных. Я отвечал им, что как раз поваренные, кажется, самый яд. Вон, Тарковский про Молоховец даже написал специальное стихотворение, полное ненависти и презрения.
Всё это было донельзя познавательно. Но самое удивительное началось потом. Другие мои товарищи, ознакомившись с проскрипционными списками, закричали:
— Как же так?! «Настя» — это ведь прекрасно! А как можно не любить Исигуро?! Он лучший! Как это — «Тропик Рака» плох?! Да вы что? Что, «Петровы в гриппе и вокруг него» кто-то может счесть неидеальным? Да вы сошли с ума, говоря о том, что книги Розанова дурны!
Ну и тому подобное далее.
На любую позицию перечня нелюбви нашёлся человек, полный яростных возражений (или недоумённой скорби по поводу чужого недомыслия). Список ненависти оказался для многих прекрасным материалом для своего списка чтения. Что важно (возвращаясь к началу повествования) речь шла именно не о скучных книгах, а о книгах ужасных). Оттого мне теперь кажется, что российские работники полиграфического искусства, которые только что, 19 апреля, справляли свой праздник, могут экономить на шрифте и типографской краске. Да и писатели вовсе не нужны, — каждый сам вчитает все нужные смыслы в чистые листы бумаги: страх и отвращение, любовь и нежность, возвышенность и физиологичность, жизнь и смерть. Правда, цвета у обложек я всё же делал бы разными — просто для красоты.
22.04.2019
Гендер (о непонятных и учёных словах)
Среди прочих филологических историй, что я рассказывал многократно, была одна, которая запала мне в душу. Это была история про человека неясной восточной национальности, что давным-давно поступил в Литературный институт в качестве «национального кадра». «Национальные кадры» поступали в институты на особых основаниях, а потом возвращались к себе в свои республики и автономные области — в нашем случае заведовать культурой. Ну, или что-то в этом роде. Я их застал — национальные кадры сидели на подоконнике и выцепляли зорким взглядом из проходящих студентов сговорчивых блондинок. Нет, наверняка большинство из них были прекрасные люди, ставшие гордостью страны. Но те из их, что я знал, не особо утруждали себя учёбой.
Во время сессии эти восточные красавцы всё же слезали с подоконника и приходили на экзамены. Преподаватели были к ним не особо строги, но однажды такой национальный кадр пришёл на зарубежную литературу давних времён. Вела этот курс знаменитая старуха, первые статьи написавшая ещё при Эйхенбауме и Шкловском (Тут начинается легенда, а в легенде не важна точность, не нужна облупившаяся побелка имён и дат, и каждый рассказывает эти истории по-своему). Итак, восточный (или южный — неважно) человек вытащил билет и обнаружил там первым вопросом слово «фаблио». Даже так «1. Фаблио». Если бы там было добавлено слово «жанр», или ещё что-нибудь, может, сюжет этой истории пошёл иначе. Но нет, вопрос был краток. Поэтому студент начал ответ гениально и просто:
— Фаблио родился
