class="p1">
Олег. Это лучше, чем быть затерявшейся в толпе.
Наташа. В толпу я попала впервые в Москве, в октябрьские дни. Я бродила по улицам, как пьяная. Это огромное чувство— быть связанным с сотнями тысяч людей одной радостью, одним горем, одной мечтой.
Олег. Я хочу иметь свою мечту. Когда мне говорят — встань, из чувства протеста я хочу остаться сидеть. Во время общего веселья мне может быть грустно. Не заставляйте меня смеяться, когда мне не смешно.
Наташа. Короче говоря, вы хотите выделяться. Чудак вы» [291].
Киршон был первым учеником новой власти не только в том, что мастеровито травил недостаточно лояльных писателей. Он был хорошим драматургом — не потому, конечно, что его можно поставить рядом с Шекспиром, а оттого, что он обслуживал социальный заказ не халтуря. Благодаря этому мы имеем перед глазами несколько больше, чем комедию. Это документ о санкционированных отношениях. О том, как функционировала тогдашняя эмпатия (индивидуалист перековался, и влился обратно в коллектив — сколько временной патины на этой фразе). Интересно было бы увидеть современный аналог «Чудесного сплава», — не в том смысле, что драматург портил бы новому Булгакову жизнь, а свою кончил в тридцать пять с дыркой в затылке, а в том, как через драматургию кодифицируется правила поведения. Сейчас, правда, нет единых правил, но отчего не определить их для больших человеческих компаний.
Ведь есть такое правило: если человек говорит: «Мне больно, мне очень плохо, этот мир и эти люди давят меня», нельзя ему сказать: «Глупости, тебе не больно, у всех так. Посмотри, вся твоя группа уже съела манную кашу и весело играет». Но верно и другое — если у человека тоска по коллективу, ему хочется быть со всеми, в толпу, то высокомерный ментор нового времени совершенно неправ, когда говорит: «Нет, тебе не грустно, всё хорошо, будь не таким, как все. Хочешь быть как все, так ты балласт, пережиток, вредная примесь в нашем современном сплаве». В разговоре о людях и людских отношениях квантор всеобщности вообще вредная вещь.
Говорят, что автор знаменитой максимы «Ад — это другие» потом оправдывался, и говорил, что эту фразу всегда понимали неверно: «Все думали, будто бы ей я хотел объяснить, что наши отношения с другими всегда испорчены, что это — сущий ад. Но я подразумевал совершенно другое. Я подразумевал, что если наши отношения с другими искажены, повреждены, то другой человек может быть только адом. Почему? Потому что в глубине других людей скрывается самое значимое, что есть у нас — наше самосознание. Когда мы размышляем о себе, пытаемся познать себя, мы используем по существу то, что другие уже знают о нас, мы судим о себе, используя те же средства, что и другие люди, когда судят о нас. Во всём, что я рассказываю о себе, есть толика суждения окружающих. Во всём, что я в себе ощущаю, есть толика суждения окружающих. Следовательно, если мои отношения с другими плохи, то я полностью от них завишу, и на самом деле это означает, что я попадаю в ад. В мире довольно много людей, которые находятся в аду, потому как они слишком сильно зависят от чужих суждений. Но это совсем не означает, что с другими у нас не может быть отношений иного толка, это просто подчеркивает фундаментальную значимость всех остальных для каждого из нас». Я сходу не нашёл источника, где Сартр говорит это, но мысль верная.
В яростных спорах о коллективе и личности сходятся абстракции «хорошо» и «плохо». А ничего этого нет. Есть только личные ощущения, да и те очень сложно проверить.
15.04.2019
Дурные книги (о по-настоящему плохих книгах)
Дурные книги могут так же испортить нас, как и дурные товарищи.
Генри Филдинг
Однажды я озаботился вопросом, что такое «дурная книга». Нет, у нас всех есть в памяти список скучных книг и книг просто не понравившихся. По поводу последних вежливые читатели теперь употребляют выражение «Не моё». Нужно сказать «Не моё», и сделать особое движение головой, которое означает, что автору лучше было бы выпить яду. Действительно, в детстве и юности нас заставляли читать что-то, что было нам не по сердцу или не по уму. А я так много лет проработал на разных премиях, где видел книги халтурные, книги неудачные, хоть и написанные талантливыми людьми, и книги слабые, подражательные, — много что я там видел. Это чувство хорошо знакомо редакторам, которые работают с самотёком, а также его знают книжные рецензенты (как раз рецензентом я тоже был очень долго). Часто у них возникает раздражение, которое так хорошо описал Твардовский (в пересказе Лакшина): «Как-то он подосадовал, что вставши рано, читал чужие (и плохие) стихи, убил на них утро — синее, прохладное, свежее — „а много ли у меня их осталось, этих утр?“» [292]. У меня с юности приключилось несколько таких книг, в которые я вступил, как в вязкое болото, долго пробивался к другому берегу, орудовал шестом, вконец измаялся и выбрался-таки прочь, но осознал, что можно было всего этого не делать. Именно что — ни уму, ни сердцу, хотя это не всегда было стороннее насилие. Ведь желание довести какое-то дело до логического завершения вполне естественно.
Но это всё не то, меня интересовал не тот случай, когда книга не понравилась, а становится отчётливо жаль, что ты её прочитал. Ты физически ощущаешь вред, который книга принесла тебе, будто не автор, а ты выпил яду.
Многие мои знакомые говорили, что из всякой книги, пусть даже бездарной или кровожадной, можно вынести некоторую пользу, лучше понять дух того времени, когда она написана, открыть что-то в авторе или вовсе в человеческих чувствах и мотивах людских поступков.
Но тут речь о такой степени дурноты, когда текст не может принести ощутимой пользы человечеству, и вред от книги больше, чем возможность её анализа. Это те книги, что оставляют в нашей памяти воспоминание, сходное с эпизодом из одного фантастического произведения. У Теодора Старджона есть рассказ, который называется «Скальпель Оккама». Герой там вспоминает: «Как бы тебе объяснить… Ну, пожалуй, такой пример. Шёл я однажды из школы — совсем ещё маленьким был мальчишкой — и схватился рукой за прут садовой решётки. А на пруте был плевок, обыкновенный плевок.
Он показал ладонь правой руки и брезгливо отряхнул её.
— Сколько лет прошло
