М.Т. На полк специального норматива не было. А на дивизию 20 км приходилось. А уже сам командир дивизии планировал, как строить оборону: 2 полка впереди, один сзади или как-то один растягивал, а где-то резерв создавал. Все зависело от обстановки, условий, сил противника. Здесь за устав не цеплялись. Мало ли, что кто-то написал в уставе, сколько где должно быть километров. Устав есть устав, а война есть война. На войне ты уже смотришь не только, какой противник, но и кто там командиры, как он командует.
На войне командиры более свободные. Я это знаю еще по полку, по принятию решений знаю. Тебя там могут снять только за то, что ты не выполнил задачу, а не за то, что ты вправо или влево сдвинулся. Командир дивизии, он настолько самостоятельным был, что это даже сложно представить сегодня. Он был почти бог для своих 20 километров. Ты ещё попробуй до него доберись! Особенно, когда бои в окружении вели, или в обороне. Тут главное одно — держишь позиции, не отступил — молодец! А как, какими силами, за счёт чего — одному тебе ведомо. Поэтому был очень большой простор для всякого рода задумок, инициативы. Помню, когда кончилась война, и я попал в академию Фрунзе учиться, то, когда преподаватели рассказывали нам о тех или иных тактических приёмах, я иногда думал: "Смотри, а я это уже делал!". Делал там, на войне, на фронте, сам, без всякой академии.
В.Ш. Сколько приходилось на передовой находиться? Были ли нормы пребывания на передовой у наших? В каких случаях дивизию отправляли в тыл на пополнение?
М.Т. Каких-то чётких сроков здесь не было. Нашу дивизию, после того как она начала войну, только в сентябре 42-го первый раз отправили на переформирование. Это больше, чем через год. И всё это время она была на передовой, но пополнялась постоянно. Дивизия, она ведь не всё время была в наступлении или в обороне. Постоянное чередование было. В зависимости от планов. Планируется, к примеру, на этом участке наступление и здесь же обороняющиеся дивизии начинают ускоренно пополняться личным составом, техникой, и вооружением. Вот перед Курской битвой, я помню, дивизии были в 3-4 тысячи штыков, и за три-четыре месяца были пополнены до 7-8 тысячного состава, а на главных направлениях даже да 8-9 тысячного. Потому, что боёв больших не было. И мы, и немцы стояли в обороне, пополнялись.
В.Ш. Можете ли припомнить ситуации на войне, когда приходилось принимать нестандартные решения?
М.Т. Были и нестандартные решения. Я вспоминаю, во время Ржевской операции было наступление, я был заместителем командира полка. И полк вроде продвигался успешно, вроде всё нормально. А у меня был небольшой резерв под руками на всякий случай. Пулемётный взвод. Я пришел в свой фланговый батальон с этим резервом. И в это время вдруг началась немецкая контратака. Они ударили во фланг соседям. Я смотрю, командир батальона соседнего полка обезумевший бежит, за ним весь батальон — человек 100. Бегут. Ничего не соображают. Я попытался привести этого комбата в чувство, приказал ему остановить батальон, но он только орал: "Я тебя шлёпну!". Вырывался, размахивал пистолетом. Такой уже чокнутый был. И вот какое решение принимать? Я имел полное право выставить 8 своих пулемётов и этот батальон бегущий расстрелять. И был бы прав, но я принял решение пропустить эту бегущую толпу через наши боевые порядки. Всё равно их с ходу в себя не приведёшь — только время потеряешь и демаскируешь себя. И мы их пропустили, а как немцы появились, так мы их так восемью пулемётами причесали, что их как корова языком слизала. Рассеяли мы их и восстановили позиции. А потом оказалось, что против этого побежавшего батальона была лишь небольшая группа немцев. Просто они зашли с тыла, и началась паника. Ну, потом этого командира судили. В штрафбат отправили.
В.Ш. Насколько чувствовалась на войне авиация, своя и чужая?
М.Т. На первых порах немецкая авиация давила нас очень сильно. Весь июль-август 41-го, пока мы отходили, нас очень сильно бомбили. Своей авиации я почти не помню тогда. Нас почти не прикрывали. Особенно, конечно, нам доставалось от бомбардировочной авиации и штурмовиков. Очень сильно нас бомбили в ходе Ржевской операции летом 42-го. Мы тогда наступали буквально каждый день. И не понимали, почему мы каждый день наступаем. Уже в полках почти ничего не остается, а мы каждый день артподготовку проводим, и вперёд в атаку. Только после войны я узнал, что, оказывается, задача тогда была в том, чтобы не допустить снятия отсюда и отправки под Сталинград немецких дивизий.
Это был август 42-го года. Вообще, Ржевская операция отличается от других огромными потерями. До сих пор в районе Ржева каждый год ребята в летний период собирают останки наших солдат. Я вот являюсь почетным гражданином города Зубцова, который в районе Ржева. В 16-ти километрах от Ржева этот город, который я, будучи уже в роли заместителя командира 142-го стрелкового полка, освобождал. Огромные потери были. И мы тогда не понимали, зачем мы бьёмся об эту стену…
Так вот, что немцы делали? В восемь часов утра прилетало десятка два бомбардировщиков и начинали всё смешивать с землёй. Немцы буквально прижимали нас к земле и заставляли зарываться в землю. И причем так почти в течение всего дня. Наша артподготовка, атака, бомбёжка. Но немцы пунктуальный народ, они где-то с часа до двух делали перерыв, если мне память не изменяет. Обедали. Ну и мы в это время тоже обедали. Они, значит, не бомбили, а мы в это время, значит, пополняли материальные ресурсы.
Своих самолётов тогда почти не видели. Я помню командира эскадрильи там же, под Ржевом. Сидела у нас в тылу наша эскадрилья, а ребята были летчики — одна молодёжь. Они были очень неопытные, только закончили ускоренные курсы. Летать они могли, а воевать пока еще не очень. Опыта не было никакого. И иногда приходилось наблюдать такие картины, когда два "мессера" атакуют нашу шестерку, а то и восьмерку. Смотришь, одного сбили нашего, другого, третьего, а остальные — врассыпную и ушли потом по сторонам. Это уже в сорок втором. А дальше сорок третий. Здесь уже авиацию мы свою увидели. Стали штурмовики наши появляться. Немцы очень их боялись. Те над самыми головами ходили, смешивали всё с землёй, и сбить их очень трудно было. Бывало, немцы по ним из всего, что только есть палят, а смотришь обратно все возвращаются без потерь. Истребители стали нас лучше прикрывать. Немцев стало меньше. А уж о 44-м не говорю и 45-м. Другая картина совершенно, потому что мы уже превосходили и численно и не уступали по качеству. Почти постоянно над нами барражировали наши истребители. Немцы изредка появлялись, но их очень быстро сбивали. Не те уже у них пилоты были…
В.Ш. Как шло обучение в этом случае? Вот, скажем, дивизия ведет оборону. Было ли какое-нибудь обучение?
М.Т. Когда в обороне стояли, да, мы, конечно, проходили подготовку. Обычно как это проводилось. Во-первых, если мы в обороне готовились к наступлению, то вели тщательную разведку противника, потому что наша задача была — все огневые точки выявить, артиллерийские позиции, численность личного состава, какие соединения, части, захватывать этих так называемых "языков".
Постоянная работа была, обучали войска. Приходило пополнение в части. Сначала их обучали в ротах. Владению оружием, приёмам стрельбы, особенностям обороны, окапыванию, очень много работали на местности. Заставляли часами наблюдать — запоминать местность, запоминать, где и что у немцев.
Потом была целевая учёба. Например, для борьбы с танками применялись бутылки с зажигательной смесью, для изучения приёмов борьбы мы отводили в тыл подразделения — обычно роту, она там обучалась метанию этих вот бутылок по целям. Делали обкатку танками. По существу, в обороне та же военная жизнь, учёба, служба, только, кроме этого, ты не должен допустить активных действий противника, и должен всё время обучать солдат, обучать офицеров.
А когда мне уже в штабе армии пришлось работать, так там после любой операции — проходил полный разбор операции: какие недостатки, что нужно было делать, а что на самом деле произошло, какие кто допустил ошибки. И было очень строго, никаких поблажек не делали. Сейчас говорят, что, мол, пёрли на рожон, людей не берегли. Это ерунда! 41-й год нас быстро научил, что переть можешь сколько угодно, а толку — ноль. Пулемётам всё равно: что траву стричь, что головы. А уж к 43-му очень придирчиво подходили к потерям. Всегда разбирались, где, что и почему. Так и учились.
Вот ведь одна интересная деталь. Часто сравнивают уровень подготовки нашего командного состава и немецкого. Конечно, на начальном этапе войны уровень подготовки немцев был чрезвычайно высок и на голову превосходил наш. Но обратите внимание на одну деталь — у немцев дивизиями командовали 50-60-летние командиры. Многие со времен еще первой мировой войны. Манштейну в 43-м уже под 60 было. А у нас — сплошь и рядом молодёжь. Я в 21 год полк принял. У нас редкий командир полка был старше 35 лет. Мы были менее опытными с точки зрения военной, но быстрее научились воевать. А немецкие командиры люди были пожилые и потому уже не очень гибкие, осторожные. И особенно это стало сказываться к 43-му году. После поражений под Москвой и Сталинградом они стали бояться ошибиться, поэтому действовали всё шаблоннее, предсказуемее. А у нас наоборот — шёл рост мастерства, гибкости мышления. У нас молодежь выиграла войну.
