из длинного списка, определяя короткий, а потом, автоматически, победителя. Рассказы, нарушившие анонимность, должны, по идее дисквалифицироваться.
Эта идея мне, честно говоря, не до конца понятна. Представим себе, устраивается такой конкурс в настоящей сказочной реальности, где участвуют Вениамин Каверин, Андрей Платонов, Михаил Шолохов и Алексей Толстой. Можно ли говорить об анонимности в таком случае, если даже они скрыты под псевдонимами или номерами? Что делать с автором, который сам по себе обладает яркой индивидуальной манерой? Допустим, он написал прекрасный рассказ, но имеет несмываемыми родовыми пятнами стиля. По логике его должны гнать взашей, а обезличенный текст логично пройдёт дальше. Да и в реальности — можно ли говорить об анонимности людей, что всю жизнь занимались написанием текстов?
В-третьих, если в прошлом году темой было «Бессмертие», то в этом «Дополненная личность». Со сцены я слышал закономерные сетования на то, что все (почти все) пишут про чипы, вживлённые в тело — правда, в одном из рассказов это был целый гвоздь, вбитый в голову, будто в сорокинском романе. Тут налицо (каламбур неволен) особенность восприятия фантастики как «будущего», зафиксированная в названии. В рассказах-финалистах были ещё разъёмы для интерфейсов по всему телу, интеллектуальные ассистенты — «алис» и «сири» будущего, системы контроля поведения и лингвистические эксперименты — в общем, много всего. Сейчас на пике спроса фантастическая литература, построенная на волшебной сказке с узнаваемыми гномами и эльфами, или литература дополненной исторической реальности, но тут мы имеем дело с попыткой работы именно с «научной фантастикой», как она есть.
Есть и другой интересный вопрос: велика ли читательская аудитория именно у научной фантастики? Где она будет жить, на страницах каких журналов? Много ли мест, где можно напечатать научно-фантастический рассказ, кроме как в братских могилах сборников? Кстати, победитель этого года — вполне успешный сотрудник журнала «Химия и жизнь» с давней традицией таких публикаций. Но много ли вовне спроса на текст, построенный именно на физическом (или химическом, биологическом, etc) парадоксе? Как создать воздушный пузырь для пытливых, что смогут играть в научную фантастику, окружённую литературой спроса? Что ещё интересно, авторы, попавшие в короткий список, имеют приличные научные специальности, наверняка и в длинном списке таких было много. Сохранение этой «научности» без потери чувства языка и стиля — как раз и есть самое трудное в современной фантастике. Реальность чем дальше, тем больше тяготеет к мистике, и читатель, раздражаясь от сложного, голосует рублём за понятное и простое.
Никаких ответов у меня нет, но не для таких ли вопросов и нужны эти конкурсы с премиями?
11.11.2019
Лифт наверх (о социальных лифтах в быстрое и медленное время)
Мир равнодушен и жесток,
Зато воистину прекрасен.
Александр Кушнер
У Алексея Толстого есть знаменитая повесть «Гадюка», которая у нас стала первым произведением о посттравматическом синдроме. Время было жёсткое, между двумя войнами. Со следующей пришло немало солдат, чьё физическое тело жило между людей, а душа продолжала воевать. Прислушиваться к чужой боли такого рода стали по-настоящему, кажется, только после Вьетнамской войны.
А тогда, в 1928 году, когда Алексей Толстой напечатал в «Красной нови» этот текст с подзаголовком «Повесть об одной девушке», рецепт для лечения посттравматического синдрома был один — побольше работать, поменьше думать, стерпится-слюбится. Фильтрация травматиков происходила обычным способом — они брались за оружие, их пристреливали в ответ, или их пожирали нервные болезни и трофейный револьвер находила квартирная хозяйка.
В чём сюжет этой повести? Купеческая дочь живёт в Казани, на дом нападают бандиты, убивают родителей, а недобитую дочь едва спасают из пожара. В госпитале она знакомится с красным командиром, но вскоре в город входят белочехи. Девушка попадает в тюрьму, а потом её расстреливают вместе с другими заключёнными, причём стреляет в неё один из убийц отца. Красный командир выкапывает её из-под горы трупов, и она уходит на войну с эскадроном. Страха она не знает, и за худобу и ненависть её зовут «гадюкой». Но после войны она становится обычной конторской служащей. Бывшая кавалерист-девица влюбляется в своего начальника, но тот женится на её соседке по коммунальной квартире. Под нос ей суют справку о регистрации брака, слово за слово, и девушка начинает стрелять в ненавистную соседку.
История эта известная, и сам Толстой потом писал читателям: «Вы рассудили правильно, по советской совести, как должно судить в нашем бесклассовом обществе, борющемся с тяжёлыми, отвратительными пережитками. Зотова сама прекрасно понимает бессмысленность и преступность своего выстрела. Не выстрелами мы боремся за повышение нашей культуры и за очищение нашего общества от всяких буржуазных пережитков. Зотова прекрасно понимает, что своим выстрелом она сама себя отбросила на уровень тех людей, с которыми боролась, которых ненавидела. Зотова сама себя жестоко осудила и наказала, и наше общество должно ей помочь подняться» [321].
Про эту повесть много написано, но, как всегда, хорошее произведение даёт нам особую пользу побочных и «обоченных» рассуждений. Дело в том, что время народных потрясений, которое приносит небывалое горе большей части народа, всегда является временем бешеного движения социальных лифтов. Вчерашние гимназисты начинают командовать бронепоездами, огромные территории становятся под управление недавних крестьян, а потом всё успокаивается, и даже не власть, а сама жизнь начинает зачищать вчерашних полевых командиров.
Как-то, занимаясь биографиями уже других командиров в 1941–1945, я обратил внимание на то, что тогда в армии и, особенно в партизанском движении, происходила бешеная ротация. Это, разумеется, было недобровольное движение, в отличие от девяностых годов того же века. Была даже теория (едва ли, впрочем, верная), что побеждать научились только тогда, когда в среднее звено управления на смену кадровым командирам пришли новые люди. Отбор (и естественный, и искусственный) был стремительным.
Но был ещё один биографический момент — я обнаружил, работая с биографиями воевавших людей, что очень часто бывший командир полка становился опять директором школы, герой-майор — завклубом, знаменитый диверсант — заведующим военной кафедрой в институте. То есть военный лифт имел обратимое движение — не все, конечно, но многие уезжали обратно на довоенный этаж.
То же самое произошло и в девяностые. Власть лежала под ногами, и часто её поднимали случайные люди. Лифтовое хозяйство совершенствовалось, и уже новые аппараты полированного металла уносили счастливцев наверх, часть пассажиров вываливалась, исчезала, а потом эти бывшие успешные люди спускались по лестницам вниз, только теперь тихо и незаметно. Те, кто выжил, естественно. Послушаешь пожилых таксистов,
