тем более, в контексте она интереснее) [315]. Так вот, эта претензия куда более серьёзная. Но тут есть тоже контраргумент: я много раз видел, как воротил читатель с повышенной духовностью нос от стиля Андрея Платонова, а уж современники как горазды были его попинать. Но тут должен работать механизм ответственного чтения: изучить книгу, посмотреть, как она устроена, вдруг «стиль не баг, а фича».
В-четвёртых, к числу неуместных аргументов я ещё отношу «Не время ожидать нормальной прозы, пока ещё мы не отдалились от страшных описываемых событий». Ну, помилуйте, Бабель написал первый рассказ из «Конармии» в 1923-м, а закончил (за исключением одного фрагмента) в 1925 году. Нет, можно всё — и сразу. Как и аргументированно изругать автора, если он не властен над языком, который себе выбрал, за нелепость сюжета, неуместный и оттого смешной пафос — ну, что-нибудь в этом роде, за что положено выписывать <нрзб> художественной прозе. Или хвалить за точность и новаторство стиля, парадоксальность фабулы… Ну вы, понимаете.
И, наконец, люди насторожённо пишут, не льёт ли этот роман воду на мельницу путинского режима, и не оправдывает ли каких прошлых и будущих ужасов. Нет ли тут монетизации страшных событий и прочее, и прочее.
На это нужно отвечать так: множество произведений в истории литературы писались согласно тому интуитивному и явному социальному заказу, они что-то оправдывали и что-то обвиняли. Но всё в мире мудро устроено, и один и тот же текст, что в свое время оправдывал нечто гадкое, начинал потом это же обвинять. Или всё вообще переменяется, и книга, обвинив современников, становится потом весёлой памятью об истлевшей злобе. Так было с романом Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?».
Существует множество книг, созданных лукавыми царедворцами, которые получились лучше, чем пламенные поэмы, сочинённые борцами за счастье народное. То, что книга написана на актуальную тему, быстро и выполняет социальный заказ — не является пороком. Первый роман великого Юрия Тынянова «Кюхля» был сочинен к юбилею декабристского восстания. Ну и Тынянов написал «Кюхлю» за три недели, как халтуру. Так посмотрите на эту историю Кюхельбекера, и на остальной мир халтуры, — скажу я, как портной из известного анекдота.
Так что же, хорошая книга про войну на Донбассе? А вот вы читайте сами, и думайте про стиль, сюжет и актуальность. Про то, как вы повторяете чужие слова, будто один экскаваторщик, специалист по Пастернаку. То есть у нас все частные обсуждения книг ведутся по-прежнему по лекалам 1958 года. Кто-то прочитавший высказывает своё мнение, а слушатели начинают ему поддакивать или спорить, исходя из пары цитат и названия, — будто нерадивые студенты на экзамене, сочиняющие сюжет непрочитанной книги. Есть общественный интерес к войне на Украине. Интерес есть, война есть, а романов нет. Появляется книга, на которую, как на ядро конденсации налипают страхи, фобии, радость и презрение публики. Читать роман оказывается не надо, и в этом смысле наш пример — очень важная часть современного литературного процесса. Но художественная литература один из немногих видов человеческой деятельности, рассчитанный на непосредственное восприятие. А городской обыватель начинает ломаться, как пряник: «Ну я не знаю, стоит ли почитать… Советуете? Или вдруг плохая? Я прям не знаю». Кажется, будто он должен, экономя каждую минуту, оторваться от хирургического стола, микроскопа в лаборатории, тушения пожара, и сделать невероятное усилие, чтобы сунуть нос в книгу.
Хорошая ли книга? Ну прочитайте, если сразу непонятно, дрянь или нет — обсудите с друзьями. А я и так долго сдерживался, чтобы не стукнуть автора по голове чем-нибудь тяжёлым и, схватив чемодан с деньгами, не убежать прочь приставными шагами, как доктор-краб Зойберг в моём любимом сериале «Футурама».
21.10.2019
Что в имени тебе и мне (слово об именах и фамилиях)
Бунша. А ваша фамилия как?
Милославский. Я артист государственных больших и камерных театров. А на что вам моя фамилия? Она слишком известная, чтобы я вам её называл.
Михаил Булгаков, «Иван Васильевич»
Есть история, рассказанная Катаевым в книге «Трава забвения»: «Некоторое время Булгаков молча настороженно ходил вокруг Маяковского, не зная, как бы его получше задрать. Маяковский стоял неподвижно, как скала. Наконец Булгаков, мотнув своими блондинистыми студенческими волосами, решился:
— Я слышал, Владимир Владимирович, что вы обладаете неистощимой фантазией. Не можете ли вы мне помочь советом? В данное время я пишу сатирическую повесть, и мне до зарезу нужна фамилия для одного персонажа. Фамилия должна быть явно профессорская.
И не успел еще Булгаков закончить своей фразы, как Маяковский буквально в ту же секунду, не задумываясь, отчетливо сказал своим сочным баритональным басом:
— Тимерзяев.
— Сдаюсь! — воскликнул с ядовитым восхищением Булгаков и поднял руки. Маяковский милостиво улыбнулся.
Своего профессора Булгаков назвал: Персиков» [316].
Эта сцена сложней, чем кажется. Один человек, написавший честную, но во многом несправедливую книгу о Маяковском, комментировал её так: «Оставим в стороне натянутость этой сцены, её суесловие. Чем-то она напоминает рассказ Чуковского с его «мясом» в уитменовском подлиннике. Но отметим, каким примитивным примером вынужден иллюстрировать Катаев несравненный юмор своего героя. И еще отметим, что Михаил Булгаков, не только настоящий, действительно остроумный, но и этот, придуманный хитрым автором: восхищенный, но ядовито, ядовитый, но с поднятыми руками, — невысоко ценит остроумие Маяковского и уж во всяком случае в нем не нуждается.
Все сцены с участием Маяковского, пересказанные ли им самим, вспомненные или сочиненные очевидцами, поражают арифметической прямолинейностью, безысходной скукой придуманных острот, несущих запах вымученности и пота, даже если они были изобретены на ходу, а не заготовлены впрок заранее. Нам известна, пожалуй, лишь одна сцена, рассказанная также Катаевым (и Ахматовой), несомненно имевшая место в действительности, где звучит не механический ответ-каламбур, как желток в яйце, содержащийся в вопросе, а живой, неожиданный юмор. Но только здесь Маяковский уже не герой,
а скорее жертва.
«Они встретились еще до революции, в десятые годы, в Петербурге, в „Бродячей собаке“, где Маяковский начал читать свои стихи (под звон тарелок, — добавляет. Ахматова), а Мандельштам подошел к нему и сказал: „Маяковский, перестаньте читать стихи, вы не румынский оркестр“» [317].
Работа писателя с фамилиями — очень сложна. Прошли те времена, когда писатели давали своим героям говорящие фамилии, и персонаж положительный выходил Миловзоровым, а человек дурной имел в метрике запись «Злонравов». Авторы справедливо считали, что читатель (или зритель) и так умучен разными заботами, и не нужно заставлять его разгадывать лишнее. Потом
