носишь маузер с собой. И сейчас он у тебя в правом кармане. Сдай лучше добровольно, или мы вызовем милицию. Давай! — И он протянул руку.
— Маузер?
— Да».
Да что там, на обложке книжечки к большому плоскому «Маузеру» 1896 года гордо написано: «Описание револьвера „Маузер“ для вооружённой охранной стражи Юго-Западных железных дорог. Киев, 1908 г.». Ну, говорили люди слово «револьвер» имея в виду не совсем то, что мы сейчас. В начале двадцатого века «это» могли назвать револьвером, и довольно бессмысленно пенять предкам, подбочинясь: «Дураки! Понимали б чо! Научим вас технической грамотности! Где тут крутящаяся деталь, где барабан со смертельными патронами?!»
В указании на путаницу магазина с обоймой, ствола с дулом, пули с патроном и курка со спусковым крючком всегда есть повод для гордости: «мы-то знаем правду». Мы познали толк в боевом металле, а вы путаетесь в показаниях. Ну так многие простые люди, отстрелявшие на войне не одну тысячу патронов, тоже путали всё это до конца своих стариковских жизней. И не строили из себя знатоков, путаясь в порядке бесчисленных юбилейных медалей у себя на груди.
Что ж с того? Морская свинка тоже не вполне свинка и вовсе не морская. А когда-нибудь сотрётся смешная разница между «одеть» и «надеть».
Что из этого следует? То, что знания наши о деталях времени зыбки, даже если это знания мальчикового типа — о ножах, танках, пистолетах и погонах — замешаны на тщеславии, а такая смесь толкает нас в не сразу видимые на этой дороге ямы. И хорошо если попадёшь в неловкое положение, путая карманные машины для убийства, страшнее то, что гордость своим неполным знанием может завести в совсем неприятные места.
07.10.2019
Выбор комитета (рассказ про Карлсона)
Черновик, найденный в лесу
Карлсон пришёл в Шведское управление по делам литературы рано, раньше, чем приходил обычно. Все знали, что сегодня Профсоюзный Комитет объявляет о выборе сотрудника года. Победителю при этом выписывали какую-то сумасшедшую премию в валюте (довольно странной), и остальные работники завистливо пересчитывали эти тугрики в евро или доллары, потом в кроны, и жилы на их лбах набухали от непривычной работы. Было известно, что Профсоюзный комитет сообщает об этом по телефону каждому писателю, а тем, кто не стал лучшим, специально объясняет, что его выбор означает и проводит успокоительную психотерапию.
В Управлении было необычно людно. Карлсон с завистью прошёл по коридору мимо дверей иностранных отделов и, по привычке, ввалился не в свою национальную комнатку, а к русским Русские всегда были чем-то обойдены и с горя много пили. Карлсону это ужасно нравилось. Правда, сейчас там было победнее — время, когда русские катались как сыр в масле, ездили на совещания, получали премии и пенсии, прошло. Представительские расходы на водку и икру урезали. Сам отдел давно перевели на аутсорсинг, и в комнате, в которой раньше было не протолкнуться, сидела только секретарша и какой-то новый персонаж, который был похож на хипстера.
Секретарша недоумевающе поглядела на него и сказала, что таким, как Карлсон, Председатель давно звонит писателям на домашние телефоны.
— У меня нет домашнего телефона, — скорбно ответил Карлсон.
Но его никто не слушал, и он отправился бродить по коридорам.
Наконец, он попал в курилку. Там шептались: «Только бы не этой!», «Только бы не этому!» В нынешнем году премию давали сразу двоим, потому что в прошлом главбух проворовался, и Карлсон видел, как люди в масках вывели его, держа за руки, из здания Управления. Сотрудники сразу зашептались о харрасменте, кто-то видел главбуха с секретаршей, говорили, что он вынуждал к непотребствам уборщицу-гастарбайтера, но это Карлсону было неинтересно.
Он стрельнул у кого-то сигарету и решил вставить свои пять копеек в разговор:
— Всё это глупости и эгоизм. Какой-то перевод этой профсоюзной премии в Олимпийские игры. Вот Курощинер ещё десять лет назад говорил, что она и переведена давно. (Все в курилке посмотрели на Курощинера с ненавистью и сожалением)…Помните вы, кому премию пятнадцать лет назад дали? А двенадцать? Всех забыли, чо! Нет общего поля, нет никакого понятия «лучший сотрудник Управления» — такое противоестественно, во всех отделах есть свои лучшие, как сравнивать — непонятно, всё запутанно — кроме миллиона тугриков, наличие которого (даже двух в этом году) я решительно приветствую.
Он обвёл глазами сотрудников и не встретил в них поддержки.
— Но, — Карлсон всё же продолжил, — Мы ведь помним, как каждый год, когда дадут кому-то премию, все мы принимаемся суетиться и думать кто это такой? Вот Гунилла, который у нас стенгазету делает, сразу начинает бегать по кабинетам и спрашивать: что это за сотрудник, чем он занимается, откуда… Все глаза отводят, и она бежит в отдел кадров и срочно переписывает данные с учётного листка. И никто все равно никого не читает! У нас ведь просто изменился сам институт чтения — общих клиентов нет. Не то, что в середине прошлого века, когда премию давали Филле и Рулле, а Боссе и вовсе от неё отказался.
Все по-прежнему молчали, и Карлсон, наконец, понял, что он говорит что-то не то.
Вдруг курившие побросали окурки и побежали к своим рабочим местам. И Карлсон понял, что он тоже ужасно опаздывает к звонку Председателя.
Он долго метался, пытаясь понять, где его трубка. Внештатным сотрудникам полагались какие-то дополнительные трубки в коридорах, и, кажется, всех предупредили загодя — но только не Карлсона.
Он вломился в какой-то объединённый еврейский отдел и увидел менеджера в широкополой шляпе, что уже приложил трубку к уху. Менеджер при появлении Карлсона страшно нахмурился, прижал палец к губам, а потом замахал на незваного гостя рукой.
В телефонной трубке раздалось гнусавое кваканье. Карлсон на цыпочках вышел…
Наконец, ноги принесли его в комнату дядюшки Юлиуса. Дядюшка Юлиус занимался фантастикой, оттого кабинет был уставлен какими-то чучелами. Над креслом дядюшки Юлиуса был укреплён лазерный бластер — по слухам, настоящий. В кабинете было два стола. За одним столом сидел с телефонной трубкой сам дядюшка Юлиус. Лицо у него было каменное, глаза закрыты. Он прижимал трубку к уху плечом и что-то быстро записывал карандашом в большом блокноте. Второй стол был пуст, и на нём стоял телефон. Карлсон схватил трубку и стал слушать. Там был какой-то шорох и потрескивания. Незнакомый писклявый голос внезапно забормотал: «…Управление реально может распоряжаться только ничтожным кусочком нравственности в океане литературы, омывающего континент жизни. Польша и Австрия, реальность и вымысел?.. У нас
