в целях увеличения объёма её все и всегда нарушают. Но в моём воображение возникал человек с острой бородкой, женщина в тёмной комнате, восемь человек врагов и причудливый аппарат на столе. Человек приподнимал аппарат, и вдруг начинал хлопать себя по карманам и менялся в лице: «Спички, — хрипел он, — Нет спичек». И он глядел на женщину, как животное, ожидая смерти. И тогда она, будто во сне, вынимала из сумочки коробочку восковых спичек.
История с другой фразой такая — на семинаре, который представлял собой обсуждение студенческих текстов по кругу, одну барышню упрекали за придуманные обстоятельства какого-то её рассказа. Она начала оправдываться, говоря при этом, что именно так было в жизни, так было на самом деле.
И тут Рекемчук отжался от своего стола и закричал: «Совершенно неважно, как было на самом деле!»
В этом утверждении была великая правда литературы, отличающая её от журналистики.
И, наконец, я расскажу про третью фразу.
Рекемчук заставлял своих студентов молча слушать критику, хотя они порывались ответить своим однокашникам, возразить и поправить. Но этого было нельзя, потому что руководитель семинара говорил: «Писатель не имеет права ничего объяснять после того, как он бросил текст в общество».
То есть автор закончил работу, текст его выстраданной книги уже рвут на части тупые волки-критики и уроды-читатели, его хают завистники, а объяснять нельзя.
Текст самодостаточен.
Публичные объяснения никого не убедят, всё выйдет только хуже.
И из-за этих трёх фраз мне не стыдно вторников, которые были отведены для «творческой работы», своих и чужих рукописей, пожухших надежд и ненужных откровений.
Всё он сказал правильно.
Спичек только теперь нет.
10.07.2017
Отцы и дети (об обыкновенных биографиях в необыкновенное время)
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Александр Кушнер
Есть особый тип досужих размышлений, которые касаются возраста и разных поколений. Какому-нибудь юноше возмущённо кричат: «В твои годы Гайдар полком командовал!» или что-то вроде. Сноровистые юноши загодя готовят ответ, командовал ли будущий писатель Гайдар полком в их возрасте, а если командовал, то чем именно. Все метафоры в нашей жизни продолжают ткаться из русской литературы, которая уже сняла с себя прилагательное «советский», а также разнообразные национальные наряды.
Всё описано там, и если что-то не описано, то, значит, тебе показался скучным Гончаров или Салтыков-Щедрин, и ты не дочитал до конца какое-нибудь «Убежище Монрепо» или рассказ Лескова второго ряда.
Однажды мой добрый товарищ услышал слова некоего олигарха, который пас народы, и впечатлился мыслью этого олигарха о том, что человек, живший в СССР и переживший крах социалистической системы, лучше адаптируется к любым переменам. Ему легче заниматься предпринимательством или выбирать между авантюрными проектами. И вот, мой товарищ принялся рассуждать о младших поколениях, которым не сыпались на голову обломки СССР и оттого они, эти поколения, так пассивны и готовы гнуть голову под ярмо.
По мне, так это было чрезвычайно сомнительное утверждение. Олигархи, как только начнут пасти народы, говорят довольно много не то чтобы глупостей, а часто абстрактных суждений, да таких, что ты стоишь перед ними, гадая что это? Грядка — не грядка, гумно — не гумно, сарай — не сарай, заколдованное место, одним словом. И непонятно, отчего я прицепился к этим словам, — может, как писал Николай Васильевич Гоголь, «виною всему слово „миллионщик“, — не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что-то такое, которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей хороших, — словом, на всех действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что может видеть подлость совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашён миллионщик» [371].
Но всё же меня, как человека немолодого, эта мысль об обыкновенных биографиях в необыкновенное время взволновала.
Рассуждения об опыте поколений всегда довольно абстрактны (и, как всякая абстракция, красивы и неточны по сути), тут частное было распространено на широкий класс объектов. Более того, здесь можно легко поменять знаки, и выйдет также весомо и непротиворечиво: человек, живший в СССР и переживший крах системы, плохо адаптируется к переменам. С таким багажом трудно взвалить на себя риски предпринимательства или, скажем, сделать выбор в пользу другого авантюрного проекта.
То есть это такое необязательное словоговорение в духе Объяснения Жизни для того, чтобы покорить временную аудиторию. Но у меня примета — как появляются слова «стратегия жизни» и особенно слово «выбор» в смысле «жизненного выбора» — так жди бессмысленных нравоучительных высказываний.
Осмысленное высказывание — это что-то типа «30 % мышей адаптируются к сильному стрессу и живут на год дольше». А вот что такое иметь стратегию? Прижать уши, бояться, надеяться на отеческую ласку государства — это тоже стратегии. У всех есть какие-то стратегии. Просто в присутствии катастрофы всё становится ярче: одни быстро вжимают уши в плечи, другие носятся взад-вперёд. Можно подумать, мало кто надеется, что проблемы решатся сами, так нет — довольно много людей делает ставку именно на это. Даже перед газовыми камерами некоторые думали, что обойдётся. И то скажу — человек, живший в СССР, и встретивший его исчезновение в пятнадцать, двадцать пять, сорок пять и шестьдесят пять лет — всё разные примеры. Один из них адаптируется, а другой нет, и парадоксы скрыты даже в возрастной шкале. Более того, бессмысленна конструкция типа «Имел внутреннюю силу — пережил, не имел — не пережил».
Между 1917 и 1920 годом на голову многих людей посыпались обломки трёхсотлетней империи. Те, кого не придавило — выжили, некоторые предприняли авантюрные проекты, некоторые сдохли (не умерли, а именно — сдохли) — в лагерях, в коммунальных квартирах, от старости, дворниками в Пензе, шофёрами в Париже… А некоторые дожили до преклонных лет — чистенькими парижскими старичками и московскими старушками в доме на Котельнической набережной. Так что передо мной была ровно та же ловушка абстракции, когда нет вопроса, нет содержательного утверждения.
Когда говорится, что у всех, переживших 1991 год есть особый опыт адаптации, то это неверно.
Нет такого опыта-движителя. Есть люди без всякого движителя вовсе, пережившие удивительные приключения в причудливые годы. С обыкновенными и необыкновенными биографиями
