в разные времена. Многие люди завели своё дело, потому что так делали все в их окружении. Некоторые получили бизнес по наследству — от старших поколений, потому что завод стало можно передать по наследству, как приватизированную квартиру. Кто-то стал бизнесменом по партийной или комсомольской линии. Кто-то — благодаря дружеским связям. И это бывает во все времена — это неразрывная смесь личных качеств и обстоятельств.
Итак, я имел дело с типичной речью с кафедры после представления «Сейчас условный коуч объяснит Смысл Бытия». Тьфу, прочь, брысь, анализ Горенфельда, который нынче называется «коучинг» (со всеми родовыми особенностями суждения) в смысле стилистической позиции!
Я при этом знавал массу людей, что опечалились от того, что их наука кончилась, поторговали носками, да и померли, безо всякого прорыва в будущее. Моя любимая история по этому поводу, приведённая в одних математических воспоминаниях, такая: среди столпов Московской математической школы был Дмитрий Евгеньевич Меньшов. Ещё в шестидесятые годы на каком-то юбилее его попросили рассказать о рождении Московской математической школы. И он сказал: «В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году — ортогональными рядами. А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами…»
Но это хорошо, если тебе не нужно опытное поле, экспедиция или циклотрон. Хорошо, если твоя наука довольствуется листом бумаги или доской с куском мела. В других случаях — хуже.
Революционный восторг — удел молодых и безбытных, презирающих удобства, чтобы умирать на сырой земле (здесь и далее — слова Светлова) Им нечего терять, они не укоренены в жизни.
В прошлом веке у России было три потрясения, из которых не все вышли. И что? Попадая, в какую-то трагедию, или, как красиво говорят учёные люди, ситуацию распада социальных тканей, миллионы, десятки, сотни миллионов людей оставили воспоминания, документы и просто статистику.
Рассудительные люди, владеющие статистикой, говорят, что в начале нынешнего века детские психологи удивлялись тому, что подростки тянулись к семейным ценностям, а не к ценностям улицы, бунта и перемен. Эта жажда перемен была у старших братьев, у тех кто родился во время застоя, а некоторым кажется, что нынешние взрослые дети — как раз наследие социальных бурь девяностых. По закону поршня, нам прогнозируют новых радикалов, когда набоятся и нанежатся эти.
Вряд ли историку будет что-то новое в этой картине.
Человек меняется мало — он, всё так же — двуногое существо без перьев. Случается катаклизм — одни помирают, другие начинают болеть и помирают быстрее, третьи приучаются есть существ своего вида и выживают, иные выживают, спрятавшись в норку и изменив рацион.
В том самом пассаже олигарха-коуча нет проблемы, как не было содержательной темы в восторгах вокруг него — только фейерверк метафор.
Мне ведь в нем интересна не только судьба поколений, и даже не тот самый олигарх (моя бывшая жена у него работала референтом), а то, как устроены суждения о поколениях. Я бы сравнил то время со временем войны (моё поколение пишет этот оборот без уточнений). В 1941–1945 годах в армии и партизанском движении произошла бешеная ротация. (Да, я понимаю, что это было не добровольное движение, в отличие от бизнеса девяностых). Была даже теория (едва ли, впрочем, верная), что побеждать научились, только когда в среднее звено управления пришли новые люди. Отбор (и естественный, и искусственный) был стремительным.
Но был ещё один биографический момент — я обнаружил, занимаясь по работе биографиями воевавших людей, что очень часто бывший командир полка становился снова завучем школы, герой-майор — завклубом, знаменитый диверсант — заведующим военной кафедрой в институте. Военный лифт имел обратимое движение — не все, конечно, уезжали обратно на довоенный этаж, но многие опускались именно туда.
Таких историй про бизнес я слышал множество — литература и кино обычно предлагают нам линейное развитие персонажей, сбитые лётчики редко становятся героями телесериалов — разве в том случае, что в первой серии они сбитые, а во второй сидят в колонии строго режима вместе с каким-то батюшкой Фарио, а потом, превратившись в Монтекристу, вершат правосудие. Оттого кажется, что если уж человек имел лихие деньги в лихое время, то ныне, если он не рулит миллионами, то подстригает розы на острове Тенерифе.
Но нет, множество людей, подержавшись за большие деньги и большую власть, стали после таксистами, мелкими клерками, живут арендой купленной тогда квартиры. Время стирает их тихой лапой, они ещё иногда взбрыкивают, попадая в криминальные хроники, будто списанные с рассказа Алексея Толстого «Гадюка». Да что там — парижские водители, штабс-капитаны и полковники, были сравнительно мирными, не то, что таксист с военной травмой, показанный Мартином Скорсезе.
И тут никуда не деться от русской литературы — среди тех парижских шоферов был, по крайней мере, один, большой писатель.
Опыт жизни в двух мирах, о котором говорил олигарх, вовсе не универсален.
Вот выезжает на пригорок мальчик Аркадий Голиков. На груди у него полевой бинокль, сбоку — шашка, справа — кобура с наганом.
А в степи перед ним едет белый бронепоезд, в котором сидит мальчик Гайто Газданов.
Они не видят друг друга, потому что время смутное, и что они про него потом напишут, так потом и будет.
17.07.2017
Материальная сила (о ненадёжных свидетелей и мифологии мемуаров)
…теория становится материальной силой, как только она овладевает массами.
Карл Маркс, «К критике гегелевской философии права» (1844) [372].
Как-то возник спор вокруг диссертации одного министра. Министр отбивался от нападок, говоря, что никакой истории вовсе нет, куда не посмотришь, миф не отделим от исторической правды и всё такое прочее. Это спор скучный, практического продолжения не имеющий.
Но у честного обывателя, далёкого от этой жизни есть свой взгляд на вещи. Дело в том, что он любит слушать истории других людей. Есть огромное количество изданий и телевизионных каналов, которые и специализируются на человеческих биографиях.
Со многими людьми происходит удивительное превращение — от человека остаётся не главное дело его жизни (впрочем, оно и не у всех бывает), а несколько секунд, один поступок, или какое-то анекдотическое свойство. Иногда это правда — варренский почтмейстер выходит из своего домика и видит внутри стоящей кареты тот же профиль, что и на монете в руке, после чего история Франции идёт другим
