чередом.
Но есть и случаи прямого замещения профессии анекдотом.
Придуманная обществом актриса Раневская не играет ролей, а постоянно острит, и за последние годы теряет вкус в этом занятии. Баснописец Крылов выходит интересен только своими гастрономическими пристрастиями. Академик Ландау даром всю жизнь занимался наукой, потому что обсуждается лишь его пристрастие к женскому полу. Физик Гамов грузится вместе с женой на байдарку, чтобы тайком покинуть СССР и переплыть на лодке Чёрное море. Этот отчаянный поступок ложится на весы общественного внимания и перевешивает всё, что сделал Гамов на родине, и то, чем он потом всё-таки, уехав, занимался в Америке. Ночь, «Чёрное море», байдарка, свистит ветер, — что может быть для обывателя понятнее? Популярно пересказать работы Гамова, что он сделал в теории альфа-распада, что говорил об энергии звёзд и молекулярной биологии не так просто, да и обыватель к этому не готов. Байдарка — другое дело.
С писателями это случилось раньше прочих, потому что биография у них неотделима от текста. Как выразился один остроумный человек «трудовая книжка всегда подпирает художественную», и обывателю интереснее прочитать роман о любви, написанный знаменитой гетерой, или даже детскую сказку, что сочинил человек героический.
Но есть и обратный процесс — общество быстро облепляет писателя поступками, которых он не совершал, добавляя их, как ракушки к днищу корабля. Была такая сценка, сочинённая Довлатовым, в которой писатель Битов выглядит брутальным драчуном: «В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. И как-то раз он ударил поэта Вознесенского.
Это был уже не первый случай такого рода. И Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела.
И тогда Битов произнес речь. Он сказал:
— Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело.
Я расскажу вам, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно — простите. Ибо я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело.
— Ну и как было дело? — поинтересовались судьи.
— Дело было так. Захожу я в „Континенталь“. Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, — воскликнул Битов, — мог ли я не дать ему по физиономии?!..» [373]
Это знаменитая история, и были слухи, что писатель Битов с поэтом Вознесенским выходили на сцену, взявшись за руки, уверяя присутствующих, что никто и никогда. Но не очень-то им верили.
Спустя многие годы сам Битов, в интервью журналу «Медведь» говорил: «Эта байка принадлежит Довлатову, он талантливо придумал эти новеллы, и в них все поверили. А Довлатов после смерти стал очень популярен и читабелен. И теперь пиши не пиши, а про тебя запомнят только то, что ты…э-э-э… с Вознесенским подрался».
Но я хочу рассказать об оборотной стороне взаимоотношений писателей.
Часто их жест, частная оценка, какое-то слово прилипает к ситуации, и становится одним из важных верблюдов в караване историй. Писатель говорит о ком-то пару слов, и они намертво приклеиваются к образу или ситуации. Иногда на поле бывшей битвы приходят исследователи и начинают придирчиво рассматривать книги, письма и документы. Потом они доводят до сведения обывателя, что дело обстояло вовсе не так, как он раньше думал, острое слово вовсе не было произнесено, или было произнесено, но в ту пору означало совсем другое.
При этом на свет извлекаются те самые документы и письма — иногда безупречные, а иногда — не очень. И тут надо помнить, что никакой документ сам по себе документом не является. Он должен быть встроен в своё время, и в свои конкретные обстоятельства. Часто обывателю предъявляют кровожадный документ как свидетельство исторического вегетарианства. А иногда ему показывают воспоминание исторического лица, рвущее душу, но неточное, с неверными датами и обстоятельствами.
Мне в юности очень нравился образ писателя Набокова, который не любил всех этих пьяных русских разговоров «под водочку и селёдочку», потому что я тогда почувствовал, как сладостно в первый момент изменение сознания водочкой (и селёдочкой) и как текут тогда разговоры о вечных русских вопросах.
Снобизм в этом случае позволяет избежать какой-то ужасной пошлости.
Слова Набокова относились к одному событию, произошедшему 28 января 1936 года. В этот день Набоков встретился с Буниным. Уже в то далёкое время, когда я в первый раз прочитал мемуары Набокова, мне было понятно, что отношения между этими писателями были сложные, и уже тогда казалось, что они неявно (а потом явно) делили место главного русского писателя эмиграции. Нормальное описание этой смены поколений, взаимоотношений двух людей и двух стилей — долгое, и заменять его анекдотом не хочется (а речь пойдёт именно об анекдоте, недолгом приключении).
Про это уже написано. Вот, к примеру, хорошая книга Максима Д. Шраера «Бунин и Набоков. История соперничества» [374].
Но сейчас мой интерес как раз не в смене стилей, не в развитии литературы, не собственно даже в литературоведении, а в том, как рассказывают об одном и том же событии одни и те же люди в разное время.
В «Других берегах» (1954) Набоков вспоминает об той встрече и о самом Бунине: «Когда я с ним познакомился в эмиграции, он только что получил Нобелевскую премию. Его болезненно занимали текучесть времени, старость, смерть, — и он с удовольствием отметил, что держится прямее меня, хотя на тридцать лет старше. Помнится, он пригласил меня в какой-то — вероятно дорогой и хороший — ресторан для задушевной беседы. К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки — и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражен моим отказом распахнуть душу. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. „Вы умрёте в страшных мучениях и совершенном одиночестве“, — сказал он мне. Худенькая девушка в чёрном, найдя наши тяжёлые пальто, пала, с ними в объятьях, на низкий прилавок. Я хотел помочь стройному старику надеть пальто, но он остановил меня движением ладони. Продолжая учтиво бороться — он <Бунин> теперь старался помочь мне, — мы медленно выплыли в бледную пасмурность зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг его лицо перекосилось выражением недоумения и досады. Общими усилиями мы вытащили мой длинный шерстяной шарф, который девица засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга. Закончив эту египетскую операцию, мы молча продолжали путь до угла, где простились. В дальнейшем мы встречались на людях довольно часто, и почему-то завелся между нами какой-то удручающе-шутливый тон» [375].
Собственно, из-за этой цитаты и
