Но вот финал стихотворения «Вячеславу Иванову»:
А я, печальный, нищий, жесткий,
В час утра встретивший зарю,
Теперь на пыльном перекрестке
На царский поезд твой смотрю.
Удивительный поэтический поединок, где нет ни сарказма, ни гнева, где печальный взгляд «нищего», не таящий вроде бы даже укора, напоминает о чем-то таком, что заставляет померкнуть сияние пышного «царского поезда»!
В лице Вячеслава Иванова Блок прощался со многим в символизме, что было далеко от «пыльного перекрестка» жизни, трагической русской действительности тех лет.
В одном из стихотворений того же 1912 года говорится:
…только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!
(«И вновь — порывы юных лет…»)
В этой «нежной улыбке» — бесповоротность приговора («…неизгладимо, невозвратимо…»), необходимость расставания с прошлым.
Новые аспекты темы раскрываются в цикле «Кармен», который, как и «Соловьиный сад», создавался в пору увлечения поэта оперной актрисой Л.А. Дельмас.
«…есть страсть — освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы», — записал поэт однажды (IX, 130).
Запев цикла «Кармен», вступление к нему овеяны дыханием этой подступающей бури:
Как океан меняет цвет,
Когда в нагроможденной туче
Вдруг полыхнет мигнувший свет,
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Кармен, как молния, озаряет жизнь Хозе невиданным ярким светом, но блеск этот грозен: любовь к Кармен вырывает Хозе из привычной для него жизни.
Блок писал Л.А. Дельмас, что ее Кармен — «совершенно особенная, очень таинственная» (VIII, 434).
Но его собственная Кармен еще более оригинальна. Под впечатлением игры актрисы он создает свою трактовку и образа Кармен и героя, одержимого страстью к ней, но не сливающегося с «пестрой толпою» ее поклонников:
Молчит н сумрачно глядит,
Не ждет, не требует участья,
Когда же бубен зазвучит
И глухо зазвенят запястья,
Он вспоминает дни весны,
Он средь бушующих созвучий
Глядит на стан ее певучий
И видит творческие сны.
(«Среди поклонников Кармен…»)
«Все становится необычайно странным», — как говорилось в ремарке пьесы Блока «Незнакомка». «Кармен» делается непохожей на обычный цикл любовных стихов, и сама его героиня вырастает в символ «освободительной бури», порыв которой заставляет сердце «менять строй». Цикл Блока — это «творческие сны» о Кармен. Первая строфа стихотворения «Есть демон утра. Дымно-светел он…» почти воспроизводит реальные черты героини:
Есть демон утра. Дымно — светел он,
Золотокудрый и счастливый.
Как небо, синь струящийся хитон,
Весь — перламутра переливы.
Но во второй, заключительной строфе героиня словно увидена в каких-то волшебных лучах, обнаруживающих глубинную суть вещей:
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей — червонно-красным,
И голос — рокотом забытых бурь.
Так образ «певучей грозы» не остается просто эффектной молнийной вспышкой во вступлении к циклу, а усложняется и обогащается оттенками, «другими планами».
Встреча с Л. А. Дельмас в зрительном зале претворяется во встречу с самой стихией искусства.
В знаменитом стихотворении Шарля Бодлера, знакомом Блоку с ранней юности, поэт сравнивается с морской птицей альбатросом, смешным и нелепым в непривынной для него обстановке:
Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.
У Блока же истинный художник даже во временном «заточении» будней, в окружении зевак и любопытных не смешон, а могуч:
В движеньях гордой головы
Прямые признаки досады…
(Так на людей из-за ограды
Угрюмо взглядывают львы).
(«Сердитый взор бесцветных глаз…»)
Поэт угадывает в своей героине собрата по искусству со всеми его победами и трагедиями. Он с наслаждением впитывает этот высокий дух искусства, как Хозе в повести Мериме, послужившей основой для знаменитой оперы, был взволнован уже тем, что Кармен говорит на его родном баскском наречии. «Наша речь… так прекрасна, — мог бы поэт повторить слова Хозе, — что когда мы ее слышим в чужих краях, нас охватывает трепет…»
Но и это только один из «планов», в которых происходит действие цикла.
«Рокот забытых бурь», «отзвук забытого гимна», лев, угрюмо глядящий из-за решетки, — все это тревожащие, влекущие воспоминания о «далеких странах страсти».
Ты — как отзвук забытого гимна
В моей черной и дикой судьбе.
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.
…И проходишь ты в думах и грезах,
Как царица блаженных времен,
С головой, утопающей в розах,
Погруженная в сказочный сон.
То, что Кармен видит во сне, остается для поэта «недоступной мечтой»:
Видишь день беззакатный и жгучий
И любимый, родимый свой край,
Синий, синий, певучий, певучий,
Неподвижно-блаженный, как рай.
В том раю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный,
Славит бурю цыганских страстей.
(«Ты — как отзвук забытого гимна…»)
Этот рай, где даже ветви сплетены, как руки в объятии, напоминает «очарованный сон» соловьиного сада.
Вообще можно сказать, что поэма Блока и его цикл — это тоже своего рода «куща сплетенных ветвей», где детали, обстоятельства, ситуации реальных жизненных взаимоотношений влюбленных внезапно дают новые, фантастические «побеги» («В стихах я имею право писать что угодно, Вы не можете запретить», полушутя-полувсерьез заметил Блок в одной записке к Л. А. Дельмас[26]).
Уже в обычном пейзаже весеннего Петербурга, в описании блужданий вокруг дома возлюбленной начинает проступать нечто от зачина «соловьиного сада»:
На небе — празелень, и месяца осколок
Омыт, в лазури спит, и ветер, чуть дыша,
Проходит, и весна, и лед последний колок,
И в сонный входит вихрь смятенная душа…
Что месяца нежней, что зорь закатных выше?
Знай про себя, молчи, друзьям не говори:
В последнем этаже, там, под высокой крышей,
Окно, горящее не от одной зари…
И привычный атрибут любовного романа — розы — «сквозит порой ужасным»:
Розы — страшен мне цвет этих роз,
Это — рыжая ночь твоих кос?
Это — музыка тайных измен?
Это — сердце в плену у Кармен?
(«Вербы — это весенняя таль…»)
Тут уже возникает вся образная «музыка» поэмы. И дальнейшие стихи цикла продолжают нащупывать, или, если угодно, исследовать всю ее многозначность, сложное и противоречивое жизненное содержание, порожденное и естественным развитием чувства, и нарастающим в душе поэта сознанием его драматических связей и столкновений с «жизни проклятиями», с «дольним горем».
Кармен остается для автора источником высочайшего вдохновения, вечного притяжения:
Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов…
И в тихий час ночной, как пламя,
Сверкнувшее на миг,
Блеснет мне белыми зубами
Твой неотступный лик.
От этого еще трагичнее и благороднее звучит мотив неизбежности разлуки со счастьем и зовущего поэта «дальнего», крестного пути:
Да, я томлюсь надеждой сладкой,
Что ты, в чужой стране,
Что ты, когда-нибудь, украдкой
Помыслишь обо мне…
За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен,
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
(«О да, любовь вольна, как птица…»)
И это снова роднит цикл «Кармен» с поэмой, где герой покидает «соловьиный сад» ради «каменистого» пути, «большой дороги» — жизни.
И все-таки блоковская Кармен и обитательница «соловьиного сада» совсем не тождественны друг другу. В героине цикла есть еще один «план». Ее образ переливается всеми цветами жизни, «как океан меняет цвет». Сквозь «дымно-светлый» облик проступает иной, «ужасный», в пушкинском смысле этого слова:
