Подгибается один из трех столпов, необходимых для прочности Державы, и все государственное строение начинает крениться, заваливаться. Если бы каким-то чудом удалось сейчас получить зримую, в рост, картину нашего общего дома, она напугала бы нас более, чем мы представляем. Веровая опора восстановлена, но властная, полностью разрушенная, представляет собой сыпучий курган, не способный держать свою долю ноши. И потому вся непомерная тяжесть здания вдавилась в плечи народа. Его неподвижное напряжение, его застывшая мука невольно заставляют пугаться: жив ли он, не превратился ли он в окаменевшего атланта, согбенного и бесчувственно держащего своды полуразрушенной громады? Нам недосуг бывает оглянуться, что там, за нашими спинами, какие думы вынашивает брошенный на произвол судьбы недавний наш кормилец, которому отказано и в этом праве — быть кормильцем. Доносится только, что устраивает он голодовки (попробуйте совместить — чтобы добиться куска хлеба, он отказывается от куска хлеба), перекрывает железные дороги, "развязаны дикие страсти под гнетом ущербной луны" (слова Блока), поддается обманным обещаниям. Но кто он такой, что за человек заступил нынче на несчастную стезю жизни в России, мы представляем плохо. Долго запрягал, не разучился ли он вовсе запрягать, чтобы изменить горькую свою долю?
Никогда и нигде, кроме легкомысленной строки в советской энциклопедии, за народ не принималось все население страны. В прежние времена из него исключались высшие сословия, справедливо оставляя в народе тружеников и носителей национального сознания и национального задания. Так и мы сегодня должны сказать, что народ — это коренная порода нации, неизъявленная ее часть, трудящаяся, говорящая на родном языке, хранящая свою самобытность, несущая Россию в сердце своем и душе. Если бы случилось так, что не стало России, он бы, этот народ ее, долго еще, десятилетия и века спустя, ходил по пустынным землям и чужим городам и неутешно выкликал ее, собирал бы по крупицам и обломкам ее остов.
Он жив, этот народ, и долготерпение его не следует принимать за отсутствие. Он не хочет больше ошибаться. Не забыл он, к каким последствиям приводило массовое участие низов в крестьянских волнениях и революционных бурях, боится порывов, могущих вызвать самоистребление, к радости наших врагов. Он ничего не забывает: народ — не только теперешнее поколение живущих, но и поколения прошлых, сполна познавших опыт минувшего, но и поколения будущих, вопрошающих о надежде. В этих трех ипостасях — прошлого, настоящего и будущего — только и можно сполна познать правду, которой суждено выстоять России.
Есть надежда, что недалек тот час, когда, подхватив гагаринскую готовность к величайшему из подвигов, вновь на всю вселенную прозвучит это слово: поехали!
интернет продажа электродов 8 на любой вкус
6 ЯНВАРЯ (24 декабря по юлианскому календарю) — Рождественский Сочельник. Во времена апостольские Рождество и Крещение праздновались одновременно (в армянской церкви эта традиция сохранена до сих пор). Богоявлению (так назывался этот сложный многоаспектный праздник) предшествовал день строжайшего воздержания "до первой звезды" — Сочельник. Впоследствии, когда Богоявление превратилось в два самостоятельных праздника, Сочельников тоже стало два. Другой Сочельник — Крещенский — празднуется через 12 дней после Рождества.
Главное блюдо этого дня — сочиво (иначе — кутья) — ставилось на специальную соломенную подстилку под иконы, рядом — необмолоченный пшеничный сноп для гаданий на урожай.
В эту ночь, согласно преданию, святым людям дано видеть отверстые Небеса, "Пресветлый рай" со всем его немыслимым содержимым и Божьего Сына, сходящего на притихшую землю.
Следующие за Рождеством 12 дней, возникшие как бы из ничего (в результате метаморфозы происшедшей с Богоявлением), — особая уникальная часть церковного года, в народе именуемая СВЯТКАМИ.
На самом деле Святки начинаются задолго до Рождества. Уже после зимнего Николы ощущение грядущего веселья окрашивает последние дни "филиппок" (так, в народе называют Рождественский пост) в какие-то не вполне "постные" тона. Так же мало "постного" в ярких кострах и неизменном “обетном” бочонке пива на Спиридона-солнцеворота (12 декабря). С этого момента убывавший прежде день начинает удлиняться ( "хоть на куриный шаг, хоть на гусиную лапку" ). А уж в "законные" (послерождественные) Святки и подавно — радость молодым бурлящим потоком заливает собою все.
Начало следущего годового цикла, момент, когда умиравшее ветхое преображается в горячее, пульсирующее новое — праздник преимущественно молодежный. Отсюда откровенный эротизм и некоторая чрезмерность святочных забав.
А еще в эти дни русский крещеный человек (обычно степенный и осмотрительный), забыв обо всем, как одержимый, буквально бросается в объятия к нечистой силе. Нарушая всевозможные табу, грешит жадно и безоглядно. Грешит так, словно не может не грешить…
"На стыке Старого и Нового года, — согласно народному поверью, — есть страшный разлом. Господь Бог на радостях, что у него родился Сын, позволил чертям покинуть преисподнюю, вот они и гуляют-шалят на воле до самого Крещения. И ничего тут не поделаешь…"
Гадая тысячью различных святочных способов "на суженого-ряженого" , деревенская девушка никогда не забывала снять с себя нательный крестик и пояс-оберег (со словами псалма "Живый в помощи Вышнего…" ), чтобы не распугать ненароком чертей — какое без них гадание?
Привычный страх перед нечистой силой, заставлявший прежде крестить даже зевнувший рот (чтобы бес не залетел), на Святки куда-то улетучивается. Все наперебой стремятся угодить расшалившимся чертям.
Только на Святки всякий прохожий ( "будь ты хоть татарин, хоть мордвин" ) может в любой избе вдоволь наугощаться хмельным зельем. Только на Святки солидные мужики таскают друг друга за бороды, не поделив гривенник, выигранный в "бабки" или "пристенок". Только на Святки, к вящей радости чертей (изобретателей карточной игры), гордого козырного "бардодыма" (карточный король на деревенский лад) кроет лихая "необыграйка" (козырной туз)...
Если на посиделках в "жировой" избе вам приглянется густобровая красавица в пестром сарафане, и вы, окрыленные ее многообещающим подмигиванием, последуете за ней во двор целоваться, вам почти наверняка набьют полные штаны январским снегом приятели "девицы" (на самом деле переодетого юноши).
Так же опасно девушкам заглядываться на статных безусых парней — не ровен час "парень" окажется молодой вдовой или разбитной "солдаткой" — сраму не оберешься.
На деревенской улице вам может встретиться странная процессия: юный "поп" с мочальной "бородой" в "облачении" из рогожи с "кадилом" в руках, а следом — "плакальщицы" и суровые мужчины с нарядным гробом на крутых плечах. "Покойника" (припудренного мукой, со страшными, вырезанными из брюквы кривыми "зубами") весь день будут носить из дома в дом, устраивая то тут, то там "отпевания" и "последние целования". "Покойник" при этом будет то и дело оживать, щипать "плакальщиц" и, страшно вытаращив глаза, носиться за визжащими ребятишками.
Одетые зверями да цыганами ряженые — тоже гости "хоть куда". Вынесут все, что "плохо лежит": ухват — так ухват, валенки — так валенки (правда, уворованным на Святки нельзя пользоваться — нужно обязательно пропить-прогулять до Крещения).
Ночью к двери вашей избы могут привалить целую гору снега, в печную трубу вылить ведерко-другое студеной воды, а сани отогнать за несколько верст на опушку леса. Не исключено, что вам доведется пережить маленькое "землетрясение" — деревенские весельчаки, вооружившись здоровенным “стягом” (специально подобранное толстое бревно), с разбегу таранят им соседские избы, норовя попасть в "красный угол", чтобы иконы полетели на пол…
Сентиментальные малороссийские колядки, исполняемые чинными "христославами", да кукольные вертепы с волхвами-пастухами (то, что нынче ошибочно считается русской святочной традицией) — на самом деле, не более, чем позднее заимствование. До XVIII века этих благопристойных "импортных" развлечений на Руси не знали — "бал правили" сплошные непристойности.
В отличие от порядком "окатоличенных" малороссов (панически боящихся всякой нечисти), русские люди (особенно на Севере) с чертями были "на короткой ноге" — баловали домовика-хозяюшку нюхательным табаком, а банника — ржаным хлебцем, вышивали маленького "личного" чертика на изнанке рубахи (чтобы чужих не подпускал). В общем, принимали Божий мир таким, каков он есть, — с чертями.
