по‐моему, это неуважительно по отношению к евреям и жестоким фактам их истории. Это неуважительно даже по отношению к гойской подозрительности. Почему бы гоям не держаться настороже? Ведь если кто‐то является убежденным евреем, значит, он верит, будто во всех важнейших вопросах, относящихся к бытию человека – в понимании прошлого, конструировании будущего, постижении отношений между Богом и человечеством, – он прав, а христиане ошибаются. Как верующий еврей он бесспорно должен рассматривать произошедшее в нашем веке крушение морального порядка и эрозию духовных ценностей как доказательство неспособности христианства служить устойчивой силой в защиту добра. Однако кому придет в голову сказать такое своему соседу? Скорее, мы ежедневно наблюдаем в американской жизни «социализацию антисоциального… окультуривание бескультурья… легитимизацию разрушения». Эти слова принадлежит Лайонелу Триллингу [29], ими он описывал реакцию многих своих студентов на наиболее экстремистские черты современной литературы. Его слова, на мой взгляд, применимы к более широкому спектру культурных явлений. Я имею в виду постоянно происходящее вокруг нивелирование различий, мертвящую «толерантность», которая подрывает – и в этом ее предназначение – силы тех, кто отличается от массы, выбивается из общей колеи или бунтует. Вместо того чтобы воспринимать таких людей всерьез или видеть в них угрозу, им успешно затыкают рот, делая их популярными. Сегодня стало модным устраивать в пригородах вечеринки в стиле битников, однако этим меня не убедить, что все люди братья. Наоборот, все они незнакомцы, о чем мне напоминают каждый день, стоит открыть газету. Они незнакомцы, и они враги, и поскольку жизнь устроена именно так, от нас требуется не «возлюбить друг друга» (что, судя по массе свидетельств, не легче, чем достать луну с неба), а отказаться от насилия и коварства в отношениях друг с другом – тоже не так‐то просто.
Но, конечно, евреи совершали акты насилия. И Леон Юрис с гордостью рассказывает Америке историю этого насилия. Компенсаторную притягательность его рассказа для американских евреев легко понять, но опять же – а что с того неевреям? Откуда пиетет к «единственной официальной версии» популярной песни? И почему вообще песня популярна? А фильм? А книга? Пафос «Исхода» настолько убедителен и приятен многим в Америке, что я склонен думать, будто бремя, которое этот роман призван снять с совести нации (коль скоро это бремя есть), – ни больше ни меньше как память о Холокосте, об убийстве шести миллионов евреев во всем его откровенном бессмысленном, сатанинском кошмаре. Наверное, в один прекрасный день популярная песня или кинокартина избавит нас и от другого не менее жуткого кошмара – убийства мирных жителей Хиросимы. Что касается Хиросимы, нам, вероятно, предложат песню о красивом современном городе, который восстал из руин после атомной бомбардировки, о том, насколько жители этого нового города стали более процветающими, здоровыми и предприимчивыми, чем в уничтоженной Хиросиме. Это уж как выйдет – кто в нашей предприимчивой стране может поручиться, что этого не произойдет очень скоро? – пока что есть Голден, который уверяет нас, будто даже евреи в гетто были по‐настоящему счастливы, оптимистичны и отличались душевной теплотой (в противовес образу евреев притесняемых, пессимистичных, боязливых и ксенофобских), и есть Юрис, который говорит, что не стоит переживать о беззащитности евреев и гонениях на них, потому что евреи могут за себя постоять. Да, они постояли за себя! В одном номере журнала «Лайф» на обложке красуется фотография Адольфа Эйхмана; несколько недель спустя – фотография Сэла Минео, актера, сыгравшего в фильме «Исход» еврейского борца за свободу. И преступление, которому нет равной человеческой реакции, нет достаточной скорби, сострадания, воздаяния, кажется хотя бы отчасти отмщенным. И когда чаши весов приходят, как видится, в равновесие, естественно, раздается вздох облегчения. Еврей уже не смотрит из‐за кулис на нескончаемое насилие, которым отмечен наш век, и он более не служит любимой жертвой этого насилия: теперь он прямой участник. Отлично. Добро пожаловать в клуб. Человек с пистолетом и гранатой, человек, который убивает во имя своих дарованных Богом прав (в нашем случае, как сообщается нам в песне, за «Богом данную нам землю»), не может судить другого человека, который тоже убивает за то, что Бог дал ему согласно его соображениям, расчетам и вере.
Сделанное м-ром Юрисом открытие, что евреи – бойцы, наполняет его гордостью; оно может переполнять гордостью любое число его еврейских читателей, а его читатели-неевреи чувствуют, вероятно, не столько гордость, сколько облегчение. Герой «Рассвета», романа Эли Визеля о еврейских террористах, испытывает куда менее успокоительные и бодрые чувства. Его обуревают стыд, смятение и ощущение, что он заперт навеки в безысходном и вечном трагическом кошмаре. И сколько бы он ни уверял себя в том, что права, во имя которых он убивает, справедливы, ничто ни в его прошлом, ни в прошлом его народа не сделает произведенный им выстрел в другого человека менее ужасным. Он многое видел и вынес в Бухенвальде и в Аушвице и, стреляя в британского офицера, ощущает, что сам умер в тот самый момент, когда стал просто очередным палачом нашего кровожадного века. Он – один из тех евреев, кто, как Иов, задумываются, зачем они вообще появились на свет.
Как писать о евреях
Это эссе составлено из различных выступлений в 1962 и 1963 годах в Университете штата Айова, в «Гилеле» Хартфордского Университета, штат Коннектикут, в Еврейском общественном центре и в университете Ешива (1963). Опубликовано в Commentary, декабрь 1963
1
С тех пор как мои первые рассказы были опубликованы в 1959 году в сборнике «Прощай, Коламбус!», мое творчество постоянно подвергалось нападкам со стороны определенных людей и в определенных журналах как опасное, бесчестное и безответственное. Я читал редакционные статьи и колонки в газетах еврейских общин, осуждавших эти рассказы за игнорирование успехов еврейской жизни или, как рабби Эмануэль Ракман недавно заявил на Совете раввинов Америки, за создание «искаженного представления об основных ценностях ортодоксальной еврейской жизни» и даже, продолжал он, за препятствование нееврейскому миру по достоинству оценить «огромный вклад ортодоксальных евреев во всех областях современной жизни…» Среди писем читателей, которые я получаю, есть немало написанных евреями, обвиняющими меня в антисемитизме и «ненависти к себе» или по меньшей мере в безвкусице. Они утверждают или подразумевают, что на фоне страданий евреев на протяжении истории, кульминацией чего стало убийство нацистами шести миллионов евреев, всякая критика еврейской жизни выглядит оскорбительной или мелкотравчатой. Меня обвиняют в том, что критика евреев, которой я занимаюсь – или то, что считают критикой, – используется антисемитами в оправдание их взглядов, подливает масла в огонь, особенно раз сам автор еврей, который, по‐видимому, признает, что привычки и поведение его еврейских персонажей нельзя назвать достойными или даже нормальными и приемлемыми. Когда я выступаю перед еврейской аудиторией, после выступления ко мне неизменно подходят с одними и теми же вопросами: «Почему
